Вьянелло отпил из своего стакана и задумался — вспомнил, видимо, детство.

— И что же? — спросил Брунетти.

— А?… — опомнился сержант.

— Что произошло потом? С вашим братом?

— Да-да… через пару недель, когда все мы шли из школы домой, кто-то из соседских больших мальчишек стал обзывать этого мальчика, которого Лука дразнил.

— Так… и?…

— И Лука прямо озверел. Избил двоих до крови, одного гнал полпути до Кастелло. И все время орал на них, мол, не смеют говорить такие вещи о его брате. — Глаза у Вьянелло загорелись. — Домой явился весь в крови. Кажется, сломал в драке палец — мой отец, помню, повел его в больницу.

— А потом?

— Ну, пока они были в больнице, Лука рассказал отцу, как все вышло. Когда вернулись, отец поведал матери. — Вьянелло допил вино и потянул из кармана банкноты.

— И что сделала мать?

— Да ничего особенного на самом деле. Вечером приготовила risotto di pesce[18], любимое блюдо Луки. Нам его две недели не давали — мать вроде бастовала. Наказывала нас за то, что сказал Лука. Но после этого он улыбаться опять начал. Мама никогда больше о том не поминала. Лука младшенький был, и я всегда считал — он любимчик мамин. — Вьянелло принял сдачу и сунул в карман. — Такая уж она — без поучений, но добрая-предобрая душа.

Он подошел к двери и придержал ее открытой перед Брунетти.

— В списке еще есть кто-нибудь, комиссар? Вы ведь не станете меня убеждать, что кто-то из них способен на нечто еще более гнусное, чем фальшивое благочестие. — Вьянелло повернулся посмотреть на часы над стойкой бара.

Брунетти не меньше его устал от благочестия.

— Не стану, нет. Четвертый поделил все поровну между шестью детьми.

— А пятый?

— Наследник живет в Турине.

— Немного остается подозреваемых, да, синьор?

— Боюсь — так. И начинаю думать, что там и подозревать-то нечего.

— Стоит ли нам возвращаться в квестуру? — Вьянелло, подтянув рукав, глянул теперь на свои часы: четверть седьмого.

— Нет, не стоит и беспокоиться, — ответил Брунетти. — Успеете добраться домой в подобающее время, сержант.

Тот улыбнулся в ответ, хотел что-то сказать, остановился, но потом поддался импульсу:

— Дайте мне время на гимнастику.

— Ты мне такого лучше даже не говори! — Комиссар состроил гримасу преувеличенного ужаса.

Вьянелло, захохотав, ступил на лестницу моста Академии, а Брунетти пустился в путь мимо площади Сан-Барнаба — домой. На этой-то площади, когда он стоял перед только что отреставрированной церковью и впервые смотрел на ее отчищенный фасад, в голову ему пришла идея. Он завернул в проулок около церкви и остановился у последней двери перед Большим каналом.

На его второй звонок дверь со щелчком отперлась, и он вступил в огромный внутренний двор палаццо его тестя и тещи. Лючана, горничная, служившая в семье еще до того, как Брунетти встретил Паолу, открыла дверь на вершине лестницы, что вела в палаццо, и улыбнулась, дружески его приветствуя.

— Buona sera[19], Dottore. — И отступила, впуская его в холл.

— Виопа sera, Лючана! Приятно тебя видеть. — Он отдал ей пальто, — сколько раз он сегодня проделал это движение в обе стороны. — Я хотел бы поговорить с графиней, если она дома, конечно.

Пусть Лючана и удивилась такой просьбе, но виду не подала.

— Графиня читает. Но я уверена, что она будет рада вас увидеть, Dottore. — Уже ведя Брунетти в жилую часть палаццо, она спросила с неподдельным теплым чувством в голосе:

— Как там детишки?

— Раффи влюблен, — отозвался Брунетти, согретый ее ответной улыбкой. — И Кьяра тоже, — добавил он, наслаждаясь ее искренним испугом. — К счастью, Раффи влюблен в девочку, а Кьяра — в нового белого медведя из Берлинского зоопарка.

Лючана остановилась и положила руку ему на рукав.

— Ox, Dottore, не шутите так со старой женщиной! — сказала она, роняя другую руку, взметнувшуюся было к сердцу. — А что за девочка — хорошая?

— Сара Пагануцци, живет этажом ниже нас. Раффи знает ее с детства. У ее отца стеклянная фабрика на Мурано.

— Эти Пагануцци?! — Лючана проявила неподдельное любопытство.

— Да-да. Ты их знаешь?

— Лично — нет, но знаю его работу. Красота, красота… Мой племянник работает на Мурано, и он всегда говорит, что Пагануцци — лучший из стеклодувов. — Она остановилась перед кабинетом графини и постучала в дверь.

— Avanti [20], — ответил голос графини изнутри.

Лючана открыла дверь и пропустила его, не доложив. В конце концов, опасность, что он застанет графиню за чем-то неподобающим или за чтением журнала по бодибилдингу, невелика.

Донателла Фальер посмотрела поверх очков для чтения, положила книгу текстом вниз на диван возле себя, на нее — очки и немедленно встала. Живо подошла к Брунетти и приподняла лицо — он два раза легонько поцеловал ее в щеки. Графине, по сведениям комиссара, было около шестидесяти пяти, но выглядела она моложе по меньшей мере лет на десять: седины не видно, морщинки сведены на нет тщательно наложенной косметикой, а миниатюрное тело подтянуто.

— Случилось что-нибудь, Гвидо? — спросила она с нескрываемой озабоченностью.

Брунетти на миг почувствовал сожаление, что так чужд жизни этой женщины, что одно лишь появление его наводит на мысль об опасности или утрате.

— Нет, ничего, все в порядке.

Ответ его явно принес ей большое облегчение.

— Вот и славно. Выпьешь чего-нибудь, Гвидо? — Она посмотрела в сторону окна — не пыталась ли определить время по свету: какие напитки надо предлагать? Заметно удивилась, что за окнами темно, спросила:

— А который час?

— Половина седьмого.

— В самом деле? — И, задав этот риторический вопрос, она возвратилась к дивану. — Иди присядь и расскажи, как там дети. — Уселась на свое место, закрыла книгу, положила на стол, очки сложила рядом.

Он двинулся было к стулу по другую сторону низкого столика перед диваном, но она настоятельно предложила:

— Нет, здесь сядь, Гвидо!

Он сделал, как она велела — поместился около нее на диван. За многие годы брака с Паолой он провел очень мало времени наедине с ее матерью, а потому впечатление от нее образовалось у него смешанное. Временами она казалась самой пустоголовой из светских бабочек, не способной сделать самую простую вещь, например, самой налить себе напиток, зато иной раз изумляла ледяная проницательность и точность, с какими графиня судила о мотивациях тех или иных поступков, о людских характерах. Своими замечаниями она ставила его в тупик, заставляя недоумевать, осмысленные они или случайные. Именно она с год назад назвала Фини, парламентария-неофашиста, Муссофини, и не уточнила — оговорка это или намеренное уничижительное искажение.