Все это время он разговаривал с Васей, как будто меня здесь вообще не было. Мне стало немного обидно, и я подала голос:

– Ну уж труп-то я как-нибудь сыграю. Я, между прочим, была помощником режиссера, так что каждый вечер падала как труп, мне не привыкать…

Режиссер посмотрел на меня так, будто внезапно заговорил осветительный прибор или вентилятор, и снова дернул себя за волосы. При такой привычке не удивительно, что он почти совсем облысел. Вася за его спиной сделал страшные глаза и показал знаками, чтобы я помалкивала и делала что велят.

– Ну-ну, – проговорил режиссер после недолгой паузы, – ладно, попробуем. Начнем со сцены в морге.

Я было подумала, что меня опять куда-то повезут, но они, оказывается, устроили морг прямо тут, в особняке: отгородили часть кухни, убрали из нее всю мебель и кухонное оборудование и поставили несколько металлических столов.

В этом был один большой плюс: здесь было не так холодно, как в настоящем морге.

Я разделась, легла на стол. На большой палец ноги мне привязали бирку с номером, и начались мои мучения.

Минут сорок меня гримировала симпатичная толстенькая девушка – наводила смертельную бледность, рисовала синие тени под глазами и прочие приметы безвременной кончины. Под конец она нарисовала у меня на груди кошмарную рану и побрызгала вокруг красной краской. Потом полчаса ставили свет.

Надо сказать, ощущение не из приятных: лежишь голая, вернее, едва прикрытая простыней, а вокруг тебя снует толпа мужиков. Правда, они смотрели на меня как на предмет мебели, так что и я постепенно перестала комплексовать и погрузилась в свои мысли.

Хуже другое. За это время я совершенно отлежала спину на жестком столе и все же замерзла – хоть и не настоящий морг, но полежите-ка в голом виде на металле! Правда, по словам гримерши, от холода я приобрела более натуральную бледность.

Тут наконец пришел Михал Михалыч, подергал себя за волосы и пророкотал:

– Ну как ты лежишь?

– А что не так? – подала я голос.

– Все не так! – воскликнул он. – Ты лежишь как мороженая курица, а не как жертва безжалостного убийства! В твоей позе нет никакого трагизма! Никакой выразительности! Твоя поза неубедительна, она ничего не сообщает зрителю!

Он еще полчаса внушал мне, как я должна своей позой выражать трагизм ситуации. В процессе этого внушения у меня зачесалась спина, но я не смела пошевелиться. Наверное, от этого с трудом сдерживаемого мучения на моем лице появился тот самый трагизм, которого раньше не хватало, Михал Михалыч оживился, скомандовал: «Мотор!» – и отснял целых три дубля.

Как потом мне объяснил Вася, раньше он снимал не сериалы, а настоящее полнометражное кино, поэтому относился к своей работе серьезно и делал ее как положено – с дублями, с подвижной камерой и прочими приемами. Вася считал, что при таком отношении долго он не продержится.

Наконец режиссер смилостивился надо мной и сказал: «Снято!»

Мне позволили встать. Я дождалась, пока все вышли, и сладострастно почесала спину.

Долго отдыхать мне не дали: появились та же гримерша и с ней костюмерша, и меня начали готовить ко второй сцене – к той, где меня только что убили.

То есть по сюжету как раз эта сцена была первой, но в кино часто так делают: сначала снимают конец, а уже потом – начало.

Сейчас, конечно, было лучше, хотя бы потому, что меня одели. На мне была кокетливая кружевная ночнушка и поверх нее – розовый шелковый халат. Естественно, и ночнушка, и халат были обильно политы искусственной кровью, но после сцены в морге на такую ерунду я не обращала внимания.

Когда с гримом и одеждой было покончено, меня отвели в ту самую библиотеку, где я впервые увидела великого и ужасного Михал Михалыча.

Здесь мне велели лечь возле глобуса. Я легла, вольно раскинувшись на ковре, и порадовалась, что тут гораздо удобнее, чем на жестком столе. Тепло, светло, и мухи не кусают… Я едва не заснула, но снова явились осветители, поставили свет, и наконец пришел сам режиссер. Он посмотрел на меня мрачным горящим взором, дернул себя за волосы, заломил руки и завопил:

– Меня что, плохо слышно?! Я что, непонятно выражаю свои мысли?! Я что – больше уже не режиссер?!

– В чем дело, Михал Михалыч? – испуганно пискнула Андромеда, возникшая в поле зрения. – Что-то не так?

– Разумеется! – рявкнул режиссер. – Я же ясно сказал: у нее на шее должно быть ожерелье! Разорванное жемчужное ожерелье! Жемчужины должны быть свободно рассыпаны по ее груди и ковру, тем самым символизируя ее погибшую молодость и потерянные идеалы! И это должен быть настоящий жемчуг, а не какая-нибудь дешевая подделка! Где это ожерелье? Где?

– Извините, Михал Михалыч, – залепетала Андромеда. – Мы просили у экономки хозяина что-нибудь подходящее, но она сказала, что в доме ничего нет…

– Меня не интересуют ваши оправдания! – ревел режиссер. – Меня не интересуют ваши отговорки! Для чего я плачу вам деньги? Для того, чтобы вы доставали все, что нужно для съемок! Даю вам полчаса, и чтобы здесь было жемчужное ожерелье!

Андромеда испарилась. Я решила, что пока могу отдохнуть, пошевелилась и попыталась встать, но Михал Михалыч рявкнул на меня, как бешеный бык:

– Лежать! Не шевелиться! Сохранять эту позу! Поза очень удачная, второй раз у тебя такая не получится!

– Но Михал Михалыч, она, может, надолго уехала… – жалобно проговорила я. – Сколько же можно лежать?

– Молчать! – оборвал он мои жалобы. – Сколько нужно, столько и будешь лежать! Никто не хочет работать!

С этими словами он развернулся и вышел из библиотеки.

С его уходом разбежались все – осветители, звукооператор и остальные отправились пить кофе и болтать.

А мне ничего не оставалось, как неподвижно лежать в такой удачной позе.

Даже головой нельзя было вертеть, поэтому я смотрела прямо перед собой.

А передо мной висела большая старинная картина, изображавшая красивую молодую женщину в пудреном паричке и роскошном бледно-голубом платье, расшитом серебряными нитями и украшенном драгоценными камнями.

Где же я только что видела точно такую же даму?

Ах да! На той открытке, которая выпала из переплета старой коленкоровой тетради!

Ну да. Чем дольше я вглядывалась в портрет на стене, тем больше убеждалась, что это та самая женщина, что и на старинной открытке из тайника.

И даже платье у нее точно такое же – голубого атласа, расшитое сверкающими камушками.

Только на открытке у нее бриллиантовое ожерелье потрясающей красоты, а на этом портрете вместо того ожерелья была нитка жемчуга. Конечно, жемчужины были крупные, но все равно не шли ни в какое сравнение с тем ожерельем.

Тут дверь библиотеки скрипнула, раздались шаги, и в поле моего зрения возник мужчина лет сорока в вельветовых брюках и темно-сером свитере. По его спокойному, умиротворенному виду, без признаков шизофрении и нервного расстройства, я поняла, что он не принадлежит к съемочной группе. Вообще довольно приятный мужчина. Я порадовалась, что он застал меня в этой сцене, а не в первой, в морге. Здесь на мне хоть что-то было надето.