– Довольно!

Сквайр с такой силой ударил кулаком по столу, что чернильный прибор подпрыгнул и загрохотал.

– Я не позволю тебе повторять подобные сплетни. Это ложь, слышишь? Есть люди, которые опорочат все и всех. Но что бы ни говорили о Бэе Миддлтоне – это ложь. Он – джентльмен, и он мой друг. Если императрица одаривает его своей дружбой, то потому, что она, как и все мы, преисполнена глубочайшего уважения к человеку, который на охоте с собаками даст сто очков любому ездоку в этой стране. В той клевете и сплетнях, что ты собираешься повторить, нет ни слова правды, и я не желаю их слушать. Побереги эту гадость для тех, кому она доставляет удовольствие, и пусть дьявол заткнет им глотки, чтоб они подавились.

Сквайр говорил с такой яростью, что впервые в жизни леди Харриет промолчала. Она ни слова не проронила, пока он писал благодарственное письмо и звонил в колокольчик, чтобы слуга передал его послание груму.

И только когда Гизела спустилась вниз к чаю, леди Харриет набросилась на нее с таким бешенством, что девушка отшатнулась от мачехи, как от спущенного с цепи зверя. Но даже леди Харриет не смогла подавить чувства радостного ожидания в душе Гизелы, когда на следующий день карета, присланная за ней, увозила ее из Грейнджа.

Приехав в Истон Нестон, она не встретила никого из знакомых. Ее поспешно проводили наверх, и весь день на нее примеряли наряды, делали ей прически и ухаживали за ее лицом. Наконец-то она поняла, зачем нужны многочисленные флаконы с золотыми пробками на туалетном столике императрицы. Она также узнала секреты, с помощью которых императрице удалось сохранить свою легендарную красоту.

Мария, камеристка императрицы, протерла лицо Гизелы сливками из коровьего молока и оставила так, чтобы они глубоко проникли в поры.

– У ее величества есть две специальные коровы дома, – непринужденно болтала Мария, – они даже путешествуют с ней – Дейзи и Путей. Их купили во Франции и приставили к ним смотрителя, который ухаживает за ними. Ее величество полагает, что молоко от этих коров обладает особым свойством, чрезвычайно для нее благотворным.

Мария промокнула лицо и шею Гизелы от сливок, а затем воспользовалась вяжущим средством – крепко взбитым яичным белком с добавлением оливкового масла. Когда после этой процедуры кожа на лице стала гладкой и упругой, она удалила остатки белка кремом, приготовленным из луковиц голландских лилий.

– Изготовлен по личному рецепту ее величества, – с гордостью отметила Мария. – Он до самых последних дней сохранит ее молодость и красоту.

Вечером Гизелу наставляли сначала графиня Фестетич, а затем и сама императрица. Ее учили, как нужно кланяться, как протягивать руку для поцелуя. Поначалу Гизеле было трудно манипулировать длинными шлейфами, сидеть прямо и в то же время грациозно, проходить в дверь первой, когда сама императрица отступала перед ней, чтобы понаблюдать за ее походкой.

– Великолепно! Великолепно! – не раз восклицала она, всплескивая руками.

Когда наконец вечером Гизела спустилась к обеду, одетая в одно из платьев императрицы и причесанная Фанни Анжерер, принц и все остальные мужчины, кто находился в комнате, издали возглас одобрения.

– Мне кажется, я скоро начну ревновать тебя, – тихо произнесла императрица, прощаясь с ней перед сном.

– Я только бледное ваше отражение, мадам, – ответила Гизела.

Императрица покачала головой.

– Очень молодое отражение, – поправила она.

Гизела попыталась мысленно угадать возраст императрицы. И в самом деле, глядя на нее, казалось невозможным, что ей больше двадцати пяти. Только фотографии ее детей, расставленные в спальне и будуаре, не вязались с утонченной красотой лица без единой морщинки и глазами, которые зажигались молодым задорным смехом.

Гизела легко убедилась в тот вечер, что отец был абсолютно прав, утверждая, будто между императрицей и капитаном Миддлтоном не происходит ничего предосудительного. Они были хорошими приятелями – обстоятельство очень трудное для понимания, если человек полагает, как водится, что мужчину и женщину может объединять только одно. Но дружба между галантным, выдающимся наездником своего времени и самой очаровательной женщиной в Европе была тем, что, по их собственному мнению, превосходило даже любовь. Их мастерство и любовь к лошадям выявляли самое лучшее и вдохновенное, что было у них в характерах. Их лица излучали радость, когда они говорили о своих лошадях, и это очень напоминало Гизеле то, как радостно сияют лица любящих матерей, когда речь заходит об их детях. Для них обоих верховая езда стала делом, которому они посвятили себя, ради которого они старались сохранить светлый ум и хорошую физическую форму, так чтобы соответствовать очень высоким эталонам, которые они сами для себя установили.

На следующий день императрица уехала на охоту, а Гизеле пришла пора отправляться в дорогу. Все утро она провела за туалетным столиком, пока Фанни Анжерер расчесывала и укладывала ее волосы.

– Они прекрасны, – бормотала она по-немецки, когда казалось, что от каждого движения щетки по медным локонам пробегают снопы золотых искр. – Но, как ни печально, очень запущены. Как жаль, что вы не следите за собой.

– У меня нет времени, – оправдывалась Гизела.

– Время всегда можно найти, – строго заметила Фанни. – Как бы ни была занята императрица, я расчесываю ей волосы утром и вечером, проводя щеткой не меньше четырехсот раз.

Бесполезно, подумала Гизела, пытаться объяснить, что ей часто приходится вставать в половине седьмого, чтобы выполнить все поручения мачехи, и нередко, отправляясь спать, она так устает от изнурительной работы, которой занималась целый день, что сил хватает только на то, чтобы скинуть одежду и забраться в постель.

– Они даже сейчас по-другому выглядят! – воскликнула Фанни, и Гизела действительно заметила поразительную разницу.

Но это было ничто по сравнению с полным преображением, которое она увидела в зеркале, когда наконец была готова покинуть Истон Нестон. В бархатном дорожном костюме темно-зеленого цвета, отороченном соболем, с муфточкой из такого же меха, она с трудом могла поверить, что перед ней собственное отражение, а не сама императрица. На голове у нее была маленькая шляпка, отделанная перьями, а в ушах и вокруг запястий сверкали бриллианты.

Императрица никогда не носила колец, и ее камеристке пришлось все утро массировать и втирать крем в кисти рук Гизелы, чтобы они стали мягкими и более походили на нежные, изящные руки аристократки.

Какой бы вещи ни коснулась Гизела – у нее возникало ощущение, что с ней это происходит впервые в жизни. И в самом деле, ничего удивительного в том не было, раньше ей никогда не доводилось видеть платья из таких дорогих тканей – воздушного, легкого шелка, тонкой шерсти – и носить такие роскошные украшения и экзотические меха.

Она надеялась, что по дороге в замок Хок ей удастся узнать у графини Фестетич, как она должна себя вести и что должна говорить. Но у фрейлины был явно больной вид, и с каждым часом ей становилось все хуже.