— Чепуха! — Восклицание вызвало у отца приступ кашля. — Наш посредник пошлет им подарки и организует миаи. Я уверен, они согласятся. Особенно теперь, когда ты стал ёрики.

«Ёрики или нет, — подумал Сано, — все равно ничего не получится. Скорее всего Икэда вернут подарки с посыльным».

— Да, ото-сан, — согласился Сано, опасаясь, что отец не выдержит спора.

Удовлетворенный, старик взял трубку.

— У тебя хорошо идут дела, сын мой? — Он прикурил от углей из металлической корзинки, затянулся, раскашлялся, сплюнул в носовой платок, который услужливо поднесла мать, и отложил трубку в сторону.

Сано решил не рассказывать ни о выговоре, полученном от судьи Огю, ни о тайном расследовании, ни о враждебности коллег. Вместе этого он описал служебный кабинет и номер в офицерской гостинице, перечислил свои обязанности. Он говорил сдержанно, чтобы не показалось, будто он приукрашивает.

Наградой ему была гордость, вспыхнувшая в отцовских глазах. Старик немного выпрямился, и Сано увидел воина, который некогда один выступал против целой толпы самураев в учебных боях на мечах.

— Если будешь служить честно и верно, — наставительно произнес отец, — и то ты никогда не станешь ронином.

«В отличие от меня» — имелось в виду.

Сорок лет назад третий сегун из клана Токугава, Иэмицу, конфисковал земли Кии, вынудив семью Сано и остальных вассалов правителя перебиваться в одиночку. Отец так никогда и не оправился от удара. Утратив господина, он лишился источников существования и наследственного статуса. Правда, он не превратился в бандита или мятежника. Вместо этого он основал школу и стал тихо жить, излечивая позор и горе утраты.

Еще мальчишкой Сано услышал о заговоре четырехсот ронинов, пытавшихся свергнуть бакуфу и обрести прежнее благополучие, но не слишком верил в это. Все ронины, полагал он, строгие, законопослушные люди; как отец, они заботятся лишь о том, чтобы сыновья были счастливее их. Повзрослев, он узнал, что в стране существует подспудное недовольство, что Токугава расплодили шпионов, стремясь загодя пресекать мятежи бесхозных самураев.

Сано почувствовал укол совести, вообразив реакцию отца на известие, что его сын ослушался приказа господина, пошел на риск бесчестья и увольнения.

Одновременно в Сано зародился гнев. Разве не отец, хотя и не преднамеренно, воспитал у него пытливость исследователя, которая ставит под угрозу его будущее? Разве не отец отправил его в монастырскую школу учиться каллиграфии, постигать математику, право, историю, политическую науку и китайскую классическую литературу в дополнение к военным искусствам, которые он освоил дома и ненужные в мирное время, воцарившееся в стране? Монахи научили Сано думать, как теперь ему слепо подчиняться приказам на хваленой правительственной службе?!

— Ты стоишь на пути к славе. Я могу покинуть этот мир со спокойной душой, — тихо, словно самому себе, сказал отец.

Гнев испарился. Осталось чувство вины. Отец, понял Сано, перебарывал болезнь ровно столько, сколько нужно: он увидел, что сын хорошо устроен. Больше за жизнь держаться незачем. Да и не может Сано поставить под угрозу положение, за которое из последних сил боролся отец. Не имеет права идти по пути, ведущему к разногласиям с теми, от кого зависит исполнение отцовской мечты. Бог с ним, с расследованием. Истина и справедливость не воскресят Нориёси и Юкико. Да и Сано не будет счастлив, если нарушит сыновний долг.

«Исиро» означает «первенец».

Мало того, единственный ребенок в семье. Как ни верти, груз последнего долга перед отцом лежит на Сано.

— Восемнадцатый день двенадцатого месяца, Генроку, первый год, — диктовал Сано дневной отчет о деятельности полиции. — Арестовано сорок семь человек: семнадцать за хулиганское поведение, восемь за плохое обращение и убийство собак, шесть за оскорбление действием, три за прелюбодеяние, один за проституцию вне установленной зоны. Самураи — один за хулиганское поведение, один за оскорбление действием — помещены под домашний арест, простолюдины направлены в тюрьму. Прелюбодейки обриты наголо, мужьям дано право на развод…

Наконец Цунэхико вручил Сано готовый отчет. Тот приложил печать и велел:

— Отнеси это судье Огю. Потом можешь идти домой. На сегодня все.

Сано подавил зевок и потер глаза, запорошенные недосыпом как песком. Прошлой ночью он так и не попал в офицерскую гостиницу. Провел ночь в родительском доме, либо сидя у постели отца и протирая ему лицо влажной тканью, либо готовя обезболивающий настой из трав, либо лежа без сна и слушая кашель, от которого вздрагивал весь дом.

Цунэхико замялся у двери.

— Ёрики Сано-сан, мы сегодня ничего не расследовали. А как насчет завтра?

— Мы не будем этим заниматься, Цунэхико. — Зевок удержать не удалось, и Сано прикрыл рот ладонью. — Ни завтра, ни послезавтра. Никогда.

Гримаса секретаря отразила сожаление, скопившееся на душе у Сано.

— Почему? Это было так здорово!

Убедив себя за ночь бросить расследование, Сано не хотел ни думать, ни говорить о нем.

— Так надо, — сказал как отрезал.

Истинный самурай Цунэхико принял объяснение без звука.

Когда секретарь исчез, Сано прибрал на столе и поплелся в офицерскую гостиницу. Небо с пышными облаками горело золотом от заходящего солнца. В Ёсиваре уже начались увеселения. Юдзё — изысканные, дорогие проститутки — машут посетителям из окон заведений. Одна из них, Глициния из Дворца божественного сада, знает, кто убил Нориёси и Юкико…

Сано решительно прогнал видение. Никакого расследования. Спать. Однако, войдя в номер, он помедлил перед шкафом, где лежали постельные принадлежности. Сомнительно, что мысли о Глицинии дадут ему уснуть. Он достал матрас с одеялами и напомнил себе причины, по которым ему не следовало ехать в Ёсивару. Отец. Будущее. Долг. Честь.

В результате желание докопаться до истины стало таким сильным, что он уронил одеяла и матрас.

Он бросился к платяному шкафу, переоделся в длинный серый плащ и широкополую, скрывающую лицо соломенную шляпу, взял все свои наличные и побежал к конюшне.

Вскочив на лошадь, Сано понял, что мечтал об этом целый день.

— Поговорю с Глицинией и успокоюсь, — пробормотал он, весьма удивив конюха.

Ощущение надвигающейся катастрофы отошло на задний план, но все-таки осталось.

* * *

Ночная Нака-но-тё сверкала жизнью и возбуждением. На скатах крыш сияли фонари. Из ресторанов, распахнутых настежь, доносились соблазнительные запахи. Из чайных домиков летел хриплый хохот, в окнах маячили мужчины с чашками саке. Прекрасные птички в ярких кимоно заполняли клетки увеселительных заведений. За спинами юдзё в ярко освещенных комнатах играла музыка: некоторые женщины уже подцепили дружков, и веселье началось.