Гутенберг исследовал мастерскую, освещенную лишь проникавшим из окна светом полной луны. Глаза, привычные к темноте, и чудесная память помогали ему отлично ориентироваться в помещении, он помнил, где располагается каждый предмет из тех, которые он прежде видел через окно. Иоганн знал, что ему нужно: на одном из больших столов, в локте от пресса, в длинном ящике лежал полный набор деревянных букв, таких же, как и строчная «а», которую он нашел в келье Костера: там был представлен весь алфавит и цифры от нуля до девятки. А еще Гутенберг хотел проверить свои подозрения насчет книг, стоявших на полках.

К большому удивлению Иоганна, он не обнаружил там запретных авторов, таких как Маргарита Поретанская, еретичка Гадевик из Антверпена и прочих опасных бегинок: первая книга, которую он снял с полки, оказалась прекрасным экземпляром «Латинской грамматики». Гутенберг в волнении принялся читать другие названия: все прочие книги были посвящены предметам Божественным. Он с удивлением снял с полки «Biblia pauperum». Костеру, великому мастеру гравировки, удалось соединить вместе два искусства — ксилографию и каллиграфию: «Библия бедняков», вышедшая из-под его пресса, содержала ряд гравюр на тему Ветхого Завета — те эпизоды, в которых возвещалось о приходе Мессии, и сцены из жизни Иисуса, в которых подтверждались слова пророков Израиля. И это не была книжка с иллюстрациями — как раз наоборот, то была последовательность рисунков, сопровождаемых краткими подписями и расположенных таким образом, что слова, казалось, вылетали из уст персонажей. «Biblia pauperum» была создана для того, чтобы любой — даже тот, кто еле-еле знает грамоте, — смог понять заложенный в ней смысл.

Рядом на полке стояло сокращенное изложение «Ars Moriendi»[31]— серия рекомендаций для того, чтобы умереть смертью, достойной доброго христианина. Так же как и «Библия бедняков», эта книга состояла из одиннадцати гравюр: первые пять изображали Сатану в обличье разных искушений, еще пять показывали способы их избежать; последняя гравюра представляла умирающего на ложе: его, равнодушного к искушениям Лукавого, ждали объятия Господа, а инкубы и суккубы убегали от его постели обратно в ад. В те времена эта книга оказывала на людей огромное влияние, ее, кстати сказать, перевели на большинство европейских языков. Гутенберг держал в руках голландский перевод.

Книга, только что вышедшая из-под пресса — ее страницы до сих пор сушились на бельевой веревке, — называлась «Ars Memorandi».[32]Посвящена она была, в соответствии с заглавием, искусству запоминания Библии. И здесь все было просто и лаконично: книга состояла из тридцати страниц — пятнадцать с иллюстрациями и пятнадцать с текстами, в той последовательности, в которой новозаветные события излагались апостолами. Костер использовал «Ars Memorandi» для обучения семинаристов. И все-таки Иоганн оставался в убеждении, что в этой мастерской, спрятанной в стенах женской крепости, заключено что-то темное. Гутенберг долго искал, пока наконец не прочел на одной из обложек слово «Speculum».[33]«Вот оно, — возликовал Гутенберг, — доказательство их ереси!» Это не могло быть ничто иное, кроме как «Зерцало простых душ», причем, в довершение святотатства, переведенное на латынь, как если бы речь шла о священном тексте. Но, вглядевшись, Иоганн — почти с негодованием — обнаружил, что это «Speculum Humanae salvationis»,[34]знаменитый анонимный текст четырнадцатого века, который в ту эпоху превратился для клириков в самую цитируемую книгу после Библии. Строго говоря, это было практическое пособие по обретению спасения души, написанное простым и понятным языком, не так, как мудреные трактаты классической теологии.

Гутенберг уже сумел себя убедить, что им движет не постыдное желание выкрасть у монаха набор передвижных букв, но самое благородное побуждение: спасти мир от инструмента, с помощью которого распространяются дьявольские помыслы. А теперь осознание, что в напечатанных книгах нет ничего от Лукавого — и даже наоборот, — лишало Иоганна всех аргументов для оправдания своего поступка. И тогда он решил подойти к делу с другой стороны. Изучив одну из напечатанных страниц в бледном свете луны, Гутенберг убедился, что это определенно фальшивка; ему был не нужен даже солнечный свет, чтобы заметить: эти буквы созданы не человеческими руками. Обман выглядел очень грубо: Костер, например, даже не позаботился вырезать букву «т» — для ее воспроизведения он использовал две «nn», одну за другой, — эта хитрость сразу бросалась в глаза, стоило только обратить внимание на зазор между ними. Иоганн даже не подумал о том, что задачей Костера было не копирование рукописи, а упрощение труда переписчиков. К тому же, размышлял Гутенберг, чернила не лучший материал для таких букв: они наполовину впитываются деревом и только потом попадают на бумагу, так что след выходит слабый и неровный — как от старой печатки. А еще буквы получились чересчур большие — Иоганн приписал это обстоятельство сложности резьбы по дереву, невозможности повторить ажурные детали каллиграфии. Исполнившись желанием вершить справедливость, Гутенберг схватил кусок ткани и смастерил из него сумку. Он спрятал туда ящик с набором букв, несколько отпечатанных страниц и склянку с чернилами. Повесив сумку с добычей на плечо и в последний раз осмотрев пресс, чтобы запомнить каждую деталь, Иоганн выбрался из мастерской, как и вошел, через окно. Выпрыгнув наружу, он пробежал через парк и вздохнул с облегчением, увидев, что веревка по-прежнему свисает со стены. Гутенберг вновь взобрался наверх и наконец покинул hofje сосвоими драгоценными трофеями.

Несясь во всю прыть по переулкам Харлема, молодой человек боялся только одного: чтобы никто не спутал его с обыкновенным грабителем.[35]

Гутенберг пустился в обратный путь в Страсбург, не дожидаясь рассвета, даже не попрощавшись с учителем. Чтобы оправдать перед собой похищение комплекта букв, он убедил себя, что Лауренс Костер вовсе не почтенный старый монах, каким кажется, а еретик в маске священнослужителя. Только приспешник Сатаны смог бы пробраться в прибежище ведьм и заставить их работать на себя, воплощая в жизнь свои темные помыслы. И что с того, что книги в мастерской не только не оказались святотатственными, но, напротив, составляли часть религиозного канона Священной империи? «Без обмана тут обойтись не могло, — думал Иоганн, — иначе зачем бы Костеру заниматься своим ремеслом тайно в hofje?»При этом собственными изысканиями Гутенберг предполагал заняться с той же осторожностью, которую так яро порицал в аббате. То, что для себя он объяснял разумной предусмотрительностью, в случае монаха из Харлема оборачивалось скрытностью и обманом.