Другое существенное отклонение от старой модели вторжения – это тот факт, что при глубоком анализе эти более крупные группы были смешанными не только по полу и возрасту, но и статусу. Взгляды на переселение германцев, сформировавшиеся в эпоху национализма в XIX – начале XX века, рисовали картины вторжения огромных групп свободных и равных воинов, за которыми следовали семьи. Но в больших группах отмечалось существование двух отдельных категорий воинов, различающихся по положению, и есть причины полагать, что рабы, не захваченные в сражении, тоже принимали участие как минимум в некоторых таких переходах. Только воины с высоким статусом входили в категорию «свободных», и тот факт, что они по определению принадлежали к элите, говорит о том, что эта группа была в меньшинстве. Ключевые решения о миграции принимались меньшинством участников, у менее важных воинов и рабов было мало влияния – или вовсе не было никакого. Признание существования этих различий в статусе и их важности изрядно ограничивает модные сейчас представления о свободе, равенстве и праве каждого выбирать групповую идентичность по своему вкусу – и заставляет задуматься об их применении на практике. Какой идиот захотел бы стать воином низкого класса или рабом, если групповая идентичность зависела исключительно от индивидуального выбора? А значит, нам нужно быть осторожными в попытках определить, какие масштабы могли принять происходящие процессы. Поскольку большая часть населения варварской Европы не могла решать собственную судьбу, право присоединиться или не присоединиться к массовой миграции было только у некоторых классов населения, принадлежащих к элите[693].

Последняя модификация старой гипотезы вторжения, касающейся массовой миграции, затрагивает предположение о том, что в результате агрессии больших групп истреблялось уже имеющееся население. Есть несколько примеров масштабных вторжений в 1-м тысячелетии, но ни в одном случае имеющиеся у нас свидетельства не говорят о массовой этнической чистке. Местное население могло сделать выбор: покориться или уйти, который был особенно тяжел для местной элиты, терявшей больше всех в результате прихода новых хозяев. Но у нас нет ни одного надежного документа, в котором бы сообщалось о том, что этот выбор приводил к полной эвакуации людей с обширных территорий. Местное население как минимум становилось хорошей рабочей силой, и во многих иммигрирующих группах присутствовали социальные категории более низкого класса, в которые с легкостью вписывались недавно покоренные народы.

Эти замечания важны, но они остаются поправками и не опровергают утверждения о том, что сведения о переселении больших, смешанных и организованных групп мигрантов 1-го тысячелетия иногда бывают убедительными. Националистические представления о неких «народах», предках современных наций, расчищающих огромные области, чтобы поселиться там самим, могут быть отправлены на свалку истории. Группы, упоминаемые в наших источниках, были политическими единицами, которые могли расти или распадаться, в которых люди могли занимать более высокое или низкое положение и которые в результате сложных процессов появлялись на новых, уже заселенных территориях. Однако, пусть этот вариант модели вторжения подтверждают имеющиеся у нас источники (и не опровергают археологические остатки), может ли он удержать позиции, несмотря на то что в современных миграционных процессах подобного явления не наблюдается? Ответ тесно переплетается с ответом на еще более важный и широкий вопрос: почему европейская миграция приняла именно такие формы в 1-м тысячелетии? Чтобы выяснить это, нам придется определить модели переселения народов в период с Рождества Христова до 1000 года и сопоставить их со всем тем, что может сказать нам современная компаративистика о миграции как общечеловеческом феномене.

Механика миграции 1-го тысячелетия во многом совпадает с теми случаями, которые наблюдались в эпоху Нового времени, по коей у нас есть обширная источниковая база, затрагивающая ранние и более поздние примеры переселения. И активные информационные поля, влияющие на выбор пункта назначения, играют одинаково важную роль – как в 1-м тысячелетии, так и в последующие эпохи. Экспансия германцев к Черному морю в III веке явно основывалась на имевшихся у них сведениях о регионе, собранных благодаря торговле по Янтарному пути. Славянские племена впервые пришли на Балканы в качестве грабителей, а затем применили собранные знания, чтобы превратиться в поселенцев, когда позволили политические условия. Скандинавская экспансия на запад в эпоху викингов также основывалась на сведениях, приобретенных благодаря торговле по международным сетям VIII века, а те, кто двинулся на восток, только через двадцать лет или около того сумели пробраться по рекам Западной России к крупным центрам исламского мира, где был высокий спрос на северные товары. Они открыли земли к востоку от Балтики для западных рынков. К этим примерам, не вызывающим никакого сомнения, я бы добавил несколько других. Но за бессистемными на первый взгляд миграционными потоками (когда разные сообщества проникали на римскую территорию до и после 400 года, то пускаясь в путь, то останавливаясь) скрывался важный аспект – они собирали информацию о новых подходящих пунктах назначения, а затем шли дальше. Готы, особенно тервинги, вошедшие в империю в 376 году, уже знали о Балканах, но не об Италии и Галлии, куда они двинулись в следующем поколении. Прошло двадцать лет (за которые они успели принять участие в двух гражданских войнах в империи, которые нередко уводили воинов очень далеко, и как раз в том направлении), прежде чем они были готовы к новому путешествию. Как и вандалы и аланы – Испания была последним пунктом в их первом миграционном плане, и только через двадцать лет, за которые они совершали пробные путешествия за море, они решили рискнуть и пересечь Гибралтарский пролив, оказавшись в Северной Африке. И в целом продвижение миграционных потоков с нарастающей интенсивностью – явно результат собираемых знаний. Именно тот факт, что первые небольшие отряды, проникая в новый регион, оказывались в более выигрышном положении, подталкивал других к участию в миграции. В некоторых современных случаях, как при расселении буров к северу от Капской колонии, первопроходцами становились специально для этого нанятые разведчики, проверявшие, есть ли возможность полноценной экспансии. Но того же эффекта можно было достичь, обратившись к слухам.

Изучение современной миграции также подразумевает поиски ответа на ключевой вопрос: почему люди из того или иного сообщества решают двинуться в путь, в то время как другие при схожих обстоятельствах остаются на месте? Чтобы разобраться в этой сложной проблеме, необходимы настолько подробные сведения, которых по 1-му тысячелетию просто нет, и все же остановиться на ней необходимо. В тех случаях массовой миграции, которые получили хоть какое-то освещение в источниках, решение переселиться в новые земли никогда не обходилось без раскола группы. То же самое верно (и даже в большей степени) для растянутых во времени миграционных потоков. Многие германцы ушли из Польши к Черному морю в III веке, но многие остались, о чем говорит тот факт, что вельбарская и пшеворская культурные системы продолжили функционировать. Точно так же многие англы и саксы не уплыли в Англию в V–VI веках, и Скандинавия не опустела в эпоху викингов. Такая реакция была вполне естественной, учитывая размах планируемой миграции, и народы 1-го тысячелетия точно так же ощущали тяготы миграции, как и современные люди, даже если мы не можем подробно изучить их впечатления и реакции.