– А сегодня, между прочим, мамин и папин день. Двадцать седьмое октября, – как ни в чем не бывало заметила она.

– Да, дорогая, я помню. Хочешь, я зажгу душистую палочку?

– Да, пожалуйста.

Лорелея подошла к маленькой шкатулке-святыне и откинула крышку. На фотографии Аоифе, Орвар и десятилетняя Лорелея стояли на фоне какой-то канавы или канала в Л’Анс-о-Медоуз. Фотография была сделана весной 2038 года – и в том же году они погибли. Зеленые и желтые тона уже начинали выцветать, а синие и красные – тускнеть. Я бы заплатила за репринт сколько угодно, но теперь нет ни электричества, ни картриджей для принтера; да нет и оригинала, с которого можно было бы сделать репринт: мое беспечное поколение доверяло воспоминания Интернету, так что катастрофа 2039 года стала чем-то вроде коллективного удара.

– Ба, ты что? – Лорелея смотрела на меня так, словно я не в себе.

– Извини, милая. Я просто, хм… – У меня теперь довольно часто бывали какие-то провалы в памяти, когда я не могла вспомнить, о чем думала или что собиралась сделать.

– А где у нас жестянка с душистыми палочками?

– А, да! Я ее прибрала. Положила в безопасное сухое место. Хм… Где же она? – Неужели эти провалы в памяти теперь будут случаться все чаще? – Да вот же она, на печке!

Лорелея зажгла от огня, горевшего в печи, душистую палочку и задула крошечное пламя на ее конце, чтобы пошел ароматный дымок, а потом поставила палочку вместе с держателем внутрь нашей маленькой святыни. Рядом со шкатулкой лежали еще старинная римская монета, которую Аоифе подарила Лорелее, и старые часы с заводным механизмом, которые Орвар унаследовал от своего деда. Мы смотрели, как дым с запахом сандала вьется над тлеющим концом палочки. Еще один запах старого мира. В первый год мы попытались отметить этот день иначе: я приготовила специальную молитву и стихотворение, но вдруг расплакалась и плакала так, что никак не могла остановиться, чем привела Лорелею в ужас; и с того раза мы как-то потихоньку договорились, что лучше просто постоять немного возле фотографии и побыть наедине с собственными мыслями. Я каждый раз вспоминала, как махала им на прощанье рукой в аэропорту Корка пять лет назад – это был тот последний год, когда обычные люди еще могли покупать дизельное топливо, водить автомобили и летать на самолетах, хотя цены на билеты уже взлетели чуть ли не до небес; Орвар и Аоифе не смогли бы сами оплатить перелет, если бы австралийское правительство не выдало Орвару соответствующий грант. Аоифе, кроме всего прочего, очень хотелось повидаться с тетей Шэрон и дядей Питером, которые перебрались в Австралию еще в конце 2020-х годов и, как я очень надеялась, до сих пор благополучно живут в Байрон-Бей, хотя уже полтора года не было ни малейшей возможности получить из Австралии хоть какую-то весточку. Как легко, практически мгновенно мы когда-то сообщали друг другу все что угодно из любой точки земного шара! Лорелея взяла меня за руку. Она ведь тогда тоже должна была полететь с родителями, но заболела ветрянкой, и родители привезли ее ко мне из Дублина, где в тот год жили. Лол утешилась довольно быстро: целых две недели с бабушкой Холли вполне служили для нее утешительным призом.

И вот уже пять лет прошло. Я судорожно вздохнула, стараясь не расплакаться. Ведь дело было не только в том, что я больше не могла обнять Аоифе, а в том, что мы сотворили со своим миром. Мы превратили в пустыни целые страны, растопили ледяные шапки на полюсах, изменили направление Гольфстрима, до предела иссушили некогда полноводные реки, затопили морские побережья, задушили отходами своей жизнедеятельности озера и моря, уничтожили множество живых существ, в том числе и насекомых-опылителей, практически исчерпали запасы нефти, сделали бесполезными лекарства и постоянно голосовали за разнообразных лжецов-утешителей, превращая их в руководителей государств, – и все это мы сотворили только ради того, чтобы не менять удобный для себя образ жизни. Люди теперь говорили о Всеобщем Затемнении с тем же ужасом, с каким наши предки говорили о «черной смерти», причем те и другие считали все это божьей карой. Но ведь это мы сами вызвали Затемнение, приближая его с каждой цистерной нефти, которую безжалостно и бездумно сжигали. Мое поколение вело себя как беспечные клиенты в Ресторане Земных Богатств, которые поедают все эти роскошные яства, понимая – хоть и не желая это признавать, – что поступают бесчестно по отношению к собственным внукам, поскольку оставят им такие долги, с которыми никому не под силу расплатиться.

– Мне так жаль, Лол… – Я вздохнула и поискала глазами коробку с бумажными носовыми платками, совсем позабыв, что в нашем мире больше нет ни бумажных носовых платков, ни бумаги.

– Ничего, ба. Все равно хорошо было вместе с тобой вспомнить маму и папу.

Рафик, начав спускаться по лестнице, принялся скакать на лестничной площадке – должно быть, подтягивал или надевал носок, – напевая что-то на условно-китайском языке. Китайские группы казались детям на территории нынешнего Кордона такими же крутыми, какими в свое время казались мне группы американской «Новой волны».

– Нам в некотором смысле еще повезло, – тихо сказала Лорелея. – Мама и папа, по крайней мере, не муча… В общем, для них все очень быстро кончилось, и они до конца были вместе, и мы с тобой сразу узнали, что с ними случилось. А вот Раф…

Я посмотрела на Аоифе и Орвара.

– Они бы гордились тобой, Лол, – сказала я ей.

И тут наконец появился Рафик:

– Лол, у нас найдется хоть капелька меда для овсянки? Привет, Холли, с добрым утром!

* * *

Школьные сумки были упакованы, школьные завтраки приготовлены, косы Лорелеи заплетены, инсулиновая помпа Рафика проверена и даже его синий галстук – последний символ школьной формы в Килкрэнноге, на котором школа все еще имела право настаивать, – завязан, перевязан и снова завязан; наконец мы вышли из дома и двинулись по тропе. Впереди вздымалась гора Кагер, южным склоном которой я вот уже более двадцати пяти лет любовалась во все времена года при любой погоде и при любом настроении. По ее каменистым склонам, покрытым пятнами утесника и поросшим вереском, скользили тени облаков. Внизу раскинулась плантация в пять акров – посадки молодых сосенок. Я шла и толкала перед собой большую детскую коляску, которая была музейным экспонатом еще в 1970-е, когда мы с Шэрон играли с ней во время каникул.

Еще издали мы заметили, что Мо не только встала, но и вышла из дома. Мы окликнули ее из-за калитки. Она развешивала на веревке выстиранную одежду, наряженная в грубый рыбацкий свитер, до такой степени растянутый, что превратился почти в платье.

– Доброе утро, соседи. Ну, вот и снова пятница! Черт знает, куда уходят эти недели? – Мо когда-то была известным физиком, а сейчас стала просто седой старухой, хромой и довольно сердитой. Опираясь на палку, она проковыляла через плохо выкошенную лужайку и сунула мне пустую коробку для продовольственного пайка. – Заранее большое спасибо, – как всегда, сказала она, а я, как всегда, ответила: «Не беспокойся, мне совсем не трудно». И присоединила ее коробку к трем таким же, уже лежавшим в коляске.