Сейчас Дом казался беспомощным большим существом, опрокинутым навзничь, оглушенным, с распоротым нутром, из которого вывалился бесформенный истерзанный ворох, еще недавно бывший сердцем, легкими, кровяными сосудами, сплетением нервных волокон. Все это было изодрано и избито тупым железом, и множество юрких прожорливых тварей копошилось в умерщвленной плоти.

По коридорам топали башмаками омоновцы и солдаты. Их перемещение казалось тупым и бессмысленным, словно они протаптывали дороги и тропы, нанося на паркет и линолеум слой земли и глины. Во многих местах красные ковровые настилы были уже содраны, скатаны в рулоны, и их выносили на улицу и грузили в военные машины. Из депутатских кабинетов тащили компьютеры, телевизоры, телефонные аппараты, настольные лампы. Каждый прижимал к груди свою добычу, перекинув за спину мешавший автомат. Торопился к выходу, ревниво поглядывая на других, выносивших кто вазу, кто люстру, кто хромированный чайник.

Проходя мимо распахнутого депутатского кабинета, Белосельцев увидел двух омоновцев, выдиравших из стены нарядные костяные розетки. Поймал безумный злобный взгляд одного из них, похожий на взгляд голодной, грызущей кость собаки.

Постов и контрольно-пропускных пунктов на лестничных площадках и в коридорах не было. Везде беспорядочно сновали мародеры. Пахло потом, мочой, и этот запах уносил дымный едкий ветер, врывавшийся в разбитые окна.

Эта торопливость мародеров и дымный, летающий повсюду сквозняк говорили о том, что Дом горит. Оставленный защитниками, он исчезает, завершает в огне свое существование. Победители и насильники торопились воспользоваться последними минутами перед тем, как он рухнет, провалится громадой сгоревших этажей и лопнувших перекрытий, взметнув в московское небо огромную копну свистящих и воющих искр.

Белосельцев пробирался к своему кабинету, где, спрятанный за металлическим экраном, таился заветный кейс. Он был уверен, что кейс пребывает в сохранности, что он найдет чемоданчик Руцкого. Хранимый все той же загадочной, то жестокой к нему, то милосердной силой, вынесет кейс из Дома.

Он проходил мимо уборной. Дверь была распахнута. Тянуло холодным смрадом. На кафельном полу в ряд, один на другом, как бревна, лежали трупы головами к стене, ногами к двери. Эта тяжкая, неровная груда отекала вялой жижей, сукровью, источала дурнотный запах недавно случившейся смерти.

Белосельцев задержался на пороге, к которому подтекал ржавый остановившийся ручей. Заглянул в неживые лица.

Бородатый старик с косматой бородой, с желтыми щеками и открытым беззубым ртом. Глаза старика были выпучены, наполнены холодными слезами. И после смерти он продолжал кричать. Белосельцев слышал этот окаменелый в воздухе крик.

Рядом, прижав руки к выпуклой костяной груди, лежал мужчина в камуфляже. Его широкоскулое лицо было стиснутым, напряженным, во лбу чернела дыра с накипью малиновой крови. Он казался упавшим памятником, изображавшим человека, произносившего клятву. Эта военная клятва была понятна Белосельцеву – о возмездии, о неизбежной расплате.

Чуть сбоку, повернув голову в сторону, лежал подросток в пестром свитере. Его тонкий нос, с румянцем щеки, приоткрытый рот делали его похожим на живого. Но по свитеру, переходя на открытую шею, на голову в белокурых волосах, шла череда пулевых попаданий. Очередь прорыла в нем три красные рваные дыры. Казалось, подросток улыбается этому странному обстоятельству – своей собственной смерти.

Белосельцев вглядывался в убитых, ожидая увидеть среди них отца Владимира, его черный подрясник и золотую епитрахиль. Но видел замусоленные камуфляжи, мятые куртки, драные джинсы и штормовки. Лица, усатые, щетинистые, бородатые и безбородые, были лицами баррикадников, добровольцев, обитателей клеенчатых палаток, снесенных огнем пулеметов.

По коридору приближались двое омоновцев. Они были без шлемов, коротко стриженными, с красными обветренными лицами. Автоматы были перекинуты за спину. Они несли мертвое тело, подхватив его за руки и ноги. Убитый прогибался, ударялся крестцом об пол, омоновцы потряхивали его, матерились, устало волокли в уборную. Белосельцев посторонился, давая пройти. Взглянул на убитого. Это был немолодой благообразный мужчина в дорогом плаще, в белой манишке и галстуке. На запястье блестел браслет от часов. На ногах были добротные замшевые ботинки. Омоновцы подтащили его к мертвой груде, забросили наверх, и один из них, не обращая на Белосельцева внимания, стал расстегивать и снимать с убитого браслет с часами, а другой ловко расшнуровал ботинок, стянул его и поставил на кафель. И пока расшнуровывал другой, Белосельцев смотрел на крупную ступню мертвеца. Сквозь разорванный носок был виден палец.

Белосельцев испытал слепую ненависть. Сжав кулаки, двинулся через порог к омоновцам. Но остановился, впившись ногтями в ладони. Он оказался в Доме не для того, чтобы сражаться и мстить. Как робот, он был запрограммирован на другое. В его мозгу будто горел индикатор, указывающий на чемоданчик Руцкого. К этой цели, мерцающей, как огненная точка, он теперь подбирался, отсекая все сопутствующие ложные цели.

Он миновал коридор, пересек лестничную клетку и стал подниматься по лестнице. Сверху, с этажей, откуда сцеживалась туманная ядовитая гарь, двое других омоновцев, чертыхаясь, хрипя, тянули обрывок телевизионного кабеля. Кабель был намотан на ноги убитого, голова его со стуком колотилась о ступени, оставляя на белом камне красные кляксы. На плече у омоновца висели сразу два автомата, один был с расщепленным прикладом, и на нем была маленькая наклейка со Звездой Богородицы. В убитом Белосельцев признал Николая, он помнил его куртку, джинсы, светлые волосы. Но лицо, милое, нежное, которое полюбилось ему среди подмосковных полей и опушек, было превращено в черное хлипкое месиво, из которого торчали розовые разбитые кости.

Омоновцы сволокли убитого на лестничную площадку. Один, заметив Белосельцева, кивнул на труп:

– Сучонок до последнего патрона отстреливался! Прапорщика замочил! Майору, когда его брали, лицо расцарапал и палец прокусил! Пришлось ему в рожу магазин разрядить!

Омоновец громко дышал, глаза его ярко сияли. И Белосельцев вдруг увидел, что оба они пьяны. От них несло водкой. Второй засмеялся, расстегнул брюки и, шатаясь, стал мочиться на убитого, на его изуродованное лицо.

И опять Белосельцев испытал моментальное безумие ненависти, наполнившее мышцы литой энергией для удара. Но заложенная в него программа блокировала суставы и мышцы, двинула его мимо убитого юноши и двух мучителей. Он стал подниматься по лестнице, стараясь не наступать на красные мазки.

Он проходил мимо приемной, двери которой были настежь распахнуты. По обе стороны стояли автоматчики в малиновых беретах. На середину приемной был выдвинут стол, на котором, распластанный, с прикрученными руками и ногами, лежал человек. Тело его было в кровавых рубцах. Впалый живот с черным, наполненным кровью пупком мелко дрожал. Заросший кадык на жилистой шее ходил взад-вперед. Глаза вращались под слипшимися, упавшими на лоб волосами. Из открытого, переполненного кровавой слизью рта несся непрерывный булькающий клекот. Перед ним стоял аккуратный худощавый генерал в полевой форме, малиновом берете спецназа внутренних войск и в черных очках. Он обратился к двум здоровякам с закатанными рукавами, держащими в кулаках стальные прутья: