Обозначившийся уже в докладе «Драма и жизнь» вектор Джойса направлял к двуединству Искусства и Жизни: к созданию искусства как художественного претворения жизни во всей ее полноте. Однако этап «теоретических подступов» затянулся. Для интенсивного внутреннего развития молодого Джойса четыре года, 1900–1903, – долгий срок, даже очень долгий – однако искусство, как примадонна, медлило с появлением. Художнику, у которого настоящее, полномерное художество никак не начинало рождаться, было – позволю себе процитировать свое «Зеркало» – «маятно, моркотно, коломятно», творческое напряжение бродило, накапливалось – но наконец все это нашло себе разрешение в рубежном событии: создании этюда «Портрет художника». Событие заняло всего один день, 7 января 1904 г., но стало вехой и рубежом, откуда открылся путь к большой прозе Джойса.

«Портрет художника» входит внутрь, вглубь двуединства Искусства и Жизни, показывая, в чем же его реализация, его художественное воплощение. (Впрочем, надо учитывать, что «показывает» он это в чрезвычайно закрытом и темном стиле, так что показывает – лишь самому автору, а не читателю. Возможно, поэтому автор и не публиковал его.) В осуществлении союза Искусства и Жизни на сцену выходит главная фигура, художник. Он – критически необходимая точка встречи двух стихий, деятельный фокус, что сводит их собой и в себе. Лишь в этой встрече, сопрягаясь, обе стихии находят свое истинное исполнение; художник и искусство – высшее проявленье жизни, живое par excellence. В творческом акте, событии сопряженья стихий, Жизнь предстает как жизнь, претворяемая художником (в Искусство), пропускаемая им чрез себя, переплавляемая им в себе, и тем самым – как Жизнь художника. Тогда, в свою очередь, Искусство – не что иное, как сама Жизнь, явленная как эстетическая реальность, художественная форма; и коль скоро в этом космосе встречи двух стихий Жизнь – то же что Жизнь Художника, то Искусство – Портрет Художника.

Но что есть «портрет»? Этим вопросом открывается «Портрет художника», и юный художник имеет уже свой ответ. Портрет видится как противоположность «чугунного мемориала»; он форма, но он и жизнь, и, как жизнь, он исполнен движения, пульсации. Но это не все и даже не главное: как жизнь художника и портрет художника, портрет – не слепая, мятущаяся протоплазмическая жизнь, а живое лицо с неповторимыми чертами. В нем должны быть воплощены качества личного бытия, личность же индивидуальна и уникальна. Итак, форме надлежит быть динамичной, живущей формой и вдобавок нести личную идентичность, уникальность. Следуя за вектором Джойса, мы здесь уже видим в перспективе один из ведущих принципов будущей джойсовской поэтики: именно через форму, в свойствах формы должны быть явлены главные свойства самого эстетического предмета. Эти интуиции выливаются в ключевые формулы «Портрета художника»: портрет должен раскрывать, высвобождать сокровенный «индивидуирующий ритм», представлять собою «изгиб эмоции».

Ясно, что в этих формулах заключены определяющие задания уже отнюдь не самого этюда, не «малого портрета», но некой большой прозы, которая должна дать исполнение полномасштабного Портрета Художника; и притом, вместе с общим заданием, здесь намечены и определенные принципы формы и письма. Тем самым «Портрет художника» открывал путь к большой прозе Джойса – даже не столько к конкретному роману, который тут же начал писаться (как раз «Герой Стивен» оказался неудачной попыткой), сколько к некоторому новому типу прозы, к проекту прозы как исполнения Портрета Художника. Этот проект стал жизненным проектом Джойса: вся созданная классиком большая проза может рассматриваться как ряд последовательных опытов в этом собственном его роде прозы. Мы не будем доказывать это утверждение, отослав читателя еще к одному «Портрету художника» – теперь уже нашему докладу-эссе[158]. Сейчас предмет наш – ранняя проза, и мы скажем только, что первый опыт в новом роде начал создаваться немедленно – сам Джойс именно так и понимал свой этюд: как данный наконец-то сигнал к отправлению. То был, по замыслу, обширный роман с центральной фигурой откровенно автобиографического героя-художника. По предложению брата Станислава (который ранее предложил и название для ключевого этюда) роман назван был «Герой Стивен».

Имя Стивен Дедал, которое получил портретируемый Художник, было нагружено для Джойса многими смыслами. Дедал – древний мастер-искусник, создатель и запутанного, губительного лабиринта, и возносящих, освобождающих крыльев, притом творящий в изгнании, на чужбине. Стивен – от греческого «стефанос», венок, символ славы; к тому же это имя новозаветного первомученика Стефана. Все эти мотивы весьма значимы для Джойса, и из многих идей, которые они могут порождать, главной была идея участи художника-творца, соединяющей славу и страдания. Столь насыщенное глубинными смыслами, это имя стало для Джойса важной частью его жизненного проекта. Он использует его и как собственный псевдоним, в том же 1904 г. подписывая им первые рассказы «Дублинцев» при их публикации. Имя закрепляется и на все дальнейшие опыты большой прозы; и по этому имени вся созданная их серия может нами именоваться Стивениада.

* * *

Здесь нам стоит ненадолго сменить дискурс, чтобы поведать о несколько авантюрных внешних обстоятельствах «Героя Стивена». У первого романа Джойса – драматичная судьба в стиле Джойса: с элементами прикола, мифа и детектива.

О существовании этого романа публика впервые узнала в 1935 г. – не по публикации, а из каталога парижского книжного магазина «Шекспир и К°»: одним из пунктов этого каталога (предлагавшего не только книги, но и архивные материалы) стояла рукопись Джойса, описываемая как «страницы 519–902 ранней версии „Портрета художника в юности“», относящиеся к 1903 г. Далее это описание, данное хозяйкой магазина мисс Сильвией Бич – близкой знакомой автора и издательницей его «Улисса», – доверительно сообщало: «Когда рукопись вернулась к автору, будучи отвергнута двадцатым по счету издателем, автор бросил ее в огонь, откуда миссис Джойс, рискуя обжечь руки, спасла предлагаемые страницы». В 1938 г. рукопись была куплена Гарвардским университетом. В 1944 г. ее издал Теодор Спенсер, но еще раньше, в том же 1938 г., Спенсер успел обратиться с письмом к самому Джойсу, спрашивая подробностей о романе. Ответ, пришедший от секретаря мэтра, Поля Леона, извещал: «Обширная, около тысячи страниц, рукопись первого чернового варианта (draft) „Портрета художника в юности“, которую он [автор] называет изделием школьника, была им написана в девятнадцать-двадцать лет, и ныне она порциями распродана различным американским институтам». Этих институтов, однако, не называлось. Не упоминалось и о сожжении; да гарвардская рукопись и не имела никаких следов огня. Тем не менее биография Джойса, написанная под его собственным надзором и вышедшая в тот же период (в 1940 г.), вновь говорила про аутодафе: «В 1908 г… Джойс сжег часть „Героя Стивена“ (как тогда называлась книга) в порыве налетевшего отчаяния и затем начал роман заново, в более сжатой форме». Что до времени написания, то биография сообщала: к отъезду из Ирландии (осень 1904 г.) у автора имелись лишь первая глава романа и заметки к дальнейшему; каталог, напомним, указывал на 1903 г., а письмо к Спенсеру – на 1901–1902 гг. (когда автору было 19–20 лет). Все три свидетельства, столь по-разному говорящие и о датировке, и о судьбе романа, восходили к самому автору, но при этом ни одно из них не было его прямым личным заявлением. Эта хитросплетенная игра в недомолвки была как нельзя более характерна для Джойса. Своеобразная стратегия, которой он следовал и в жизни и в творчестве, в своем письме, включала в себя уклончивость, лукавые умолчания и загадки.