притом строки эти, в соответствии с построением песни, дважды повторяются, Эберхард заметил, что, быть может, не стоило бы повторять слово «проклятой» (мне пришлось напомнить ему известное изречение «из песни слова не выкинешь»).

Приверженность немца к нашим песням, рожденным войной, трудно объяснима; сам он не смог дать ясного ответа на вопрос о том, чем они ему дороги. Но можно, думается, ответить на этот вопрос следующим образом. Как бы ни относился тот или иной немец к Германии 1930–1940-х годов, развязавшей мировую войну, он не может не испытывать тяжелого чувства (пусть даже бессознательного) при мысли о полном поражении своей страны в этой войне.

Видный германский историк и публицист Себастиан Хаффнер в 1971 году писал о своих соотечественниках: «Они ничего не имели против создания Великой Германской империи… И когда… этот путь, казалось, стал реальным, в Германии не было почти никого, кто не был бы готов идти по нему». Однако, заключал Хаффнер, «с того момента, когда русскому народу стали ясны намерения Гитлера, немецкой силе была противопоставлена сила русского народа. С этого момента был ясен также исход: русские были сильнее… прежде всего потому, что для них решался вопрос жизни и смерти».

В конечном счете именно это и воплощено в поэзии военных лет и особенно очевидно в песнях, которые посвящены не столько войне, сколько спасаемой ею жизни во всей ее полноте – от родного дома до поющих соловьев, от любви к девушке или жене до желтого березового листа…

И, возможно, эти песни, «объясняя» германской душе неизбежность поражения его страны, тем самым «оправдывали» это поражение и в конечном счете примиряли с ним… Отсюда – выглядящее парадоксальным пристрастие моего германского друга к этим песням.

* * *

Но главное, конечно, в самом этом резком контрасте; нашу жизнь в 1941–1945 годах невозможно представить себе без постоянно звучащих из тогдашних радиотарелок и поющихся миллионами людей лирических песен о войне, а в Германии их нет вообще! Перед нами, несомненно, чрезвычайно многозначительное различие, которое, в частности, начисто перечеркивает потуги иных нынешних авторов, преследующих цель поставить знак равенства между Третьим рейхом и нашей страной.

Тот факт, что смысл войны воплощался и для маршала Жукова, и для рядового бойца в написанных в 1942 году словах:

Пришла и к нам на фронт весна,

Солдатам стало не до сна —

Не потому, что пушки бьют,

А потому, что вновь поют,

Забыв, что здесь идут бои,

Поют шальные соловьи… —

раскрывает ту историческую истину, о которой не говорится ни во многих несущих на себе печать «казенщины» книгах о войне, изданных в 1940– 1980-х годах, ни тем более в очернительских писаниях 1990-х.

Но внуки пережившего войну поколения, поющие подобные песни сегодня, надо думать, как-то чувствуют эту воплотившуюся в них глубокую и всеобъемлющую истину.

Часть вторая

«Неизвестное» послевоенное время 1946–1953 годов

Глава пятая

СССР и мировая ситуация послевоенных лет

В предыдущих главах этого сочинения не раз заходила речь о загадочных страницах истории XX века. Но едва ли будет преувеличением сказать, что один из самых загадочных периодов (или, пожалуй, даже самый загадочный) – послевоенный (1946–1953). Казалось бы, явления и события этого сравнительно недавнего времени не должны быть столь мало известными и понятыми. Ведь согласно переписи населения 1989 года – когда началась «гласность» – в стране имелось около 25 млн людей, которые к концу войны были уже взрослыми и могли свидетельствовать о том, что происходило в послевоенные годы.

Однако сколько-нибудь определенные представления о том, что совершалось тогда в стране, начинают понемногу складываться лишь в самое последнее время – с середины 1990-х, то есть через полвека после Победы…

Такое положение, естественно, не могло быть беспричинным. Во-первых, обнаружившаяся уже к концу 1945 года ситуация «холодной войны» между СССР и Западом, за которой маячила угроза атомной бомбы, привела к тотальной «засекреченности». Конечно же, всякого рода закрытость была присуща и предвоенному периоду, и годам войны, но именно идущая, главным образом подспудно, «невидимо», конфронтация послевоенных лет довела эту тенденцию до предела…

Самые серьезные тогдашние опасения со стороны СССР были, что стало ясно позднее, вполне обоснованными. Так, в 1970-х годах была рассекречена, например, осуществленная еще 3 ноября 1945 (!) года Объединенным разведывательным управлением при Объединенном комитете начальников штабов США «разработка», согласно которой атомное нападение сразу на 20 городов СССР планировалось «не только в случае предстоящего советского нападения, но и тогда, когда уровень промышленного и научного развития страны противника даст возможность (только возможность! – В. К.) напасть на США либо защищаться (!) от нашего нападения»[765].

Я не располагаю сведениями о том, когда эта «постановка вопроса» стала известна нашей разведке, но целый ряд фактов (в частности, получение строго засекреченной информации о самом ядерном оружии США) говорит об ее успешной деятельности в то время, и уместно полагать, что об американской программе превентивной войны вскоре же стало известно в Москве. То, что эта программа ни тогда, ни позднее не была реализована (даже и после авантюристической доставки наших ракет с ядерными боеголовками в 1962 году на Кубу!), – это уже другой вопрос. И нельзя забывать, что до августа 1949 года только США имели ядерное оружие, – притом количество изготовленных бомб непрерывно и скачкообразно росло[766].

Размышляя о послевоенном противостоянии Запада и СССР, необходимо учитывать одно чрезвычайно существенное изменение всей мировой ситуации в сравнении с довоенным периодом. Мало кто задумывается сейчас над тем, что в 1920–1930-х годах СССР не воспринимался как страна, представляющая реальную угрозу существованию Запада, – несмотря на несущиеся из Москвы проклятия капитализму и призывы к его свержению. Британский историк Алан Тейлор вполне обоснованно писал позднее:

«Советская Россия… устремленная к мировой революции, казалось, так или иначе угрожала миру капитализма… В 20-е годы многие, особенно сами коммунисты, ожидали, что… капиталистические государства набросятся на “государство рабочих”… Но эти ожидания не сбылись. Россия, в прошлом великая держава, европейская и азиатская одновременно, перестала теперь ею быть и в дипломатических расчетах всерьез не принималась!»[767].

В связи с этим вспомним еще раз о заведомо несостоятельной «концепции» (ее преподносили в последнее время многие авторы), согласно которой Гитлер-де опасался нападения СССР на Третий рейх (то есть, в сущности, почти всю Европу!) и поэтому напал сам… На деле и Гитлер, и все правители Запада, в общем, считали