В этой жизни

                  помереть не трудно.

Сделать жизнь

                  значительно трудней [1555].

В МХАТе на вечере памяти Есенина 18 января 1926 года артист Л. М. Леонидов исполнил от имени Троцкого его речь памяти Есенина. «Мы потеряли Есенина – такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. <…> Автор „Пугачева“ и „Баллады о двадцати шести“ был интимнейшим лириком. Эпоха же наша – не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно и так рано ушел от нас и от своей эпохи Сергей Есенин». Троцкий призывал не убегать от жизни: «Пусть же в чествовании памяти поэта не будет ничего упадочного и расслабляющего. Пружина, заложенная в нашу эпоху, неизмеримо могущественнее личной пружины, заложенной в каждого из нас. Спираль истории развернется до конца. Не противиться ей должно, а помогать сознательными усилиями мысли и воли»[1556]. Настораживало, однако, что не одна Таня Аристархова отказалась от борьбы. «Политинструктор Н. Лавров покончил с собой в мае 1926 г. в Тифлисе. Обстановка в его комнате, как гласил рапорт, выдавала меланхоличного оппозиционера: над кроватью висело черное полотнище с портретами Есенина и умершей в 1926 г. Ларисы Рейснер. Рядом красовался портрет Троцкого, указывающего рукой на поэта и красавицу жену близкого ему Федора Раскольникова»[1557].

Бухарин увещевал коммунистов – поклонников упадочного поэта: «В наше время… нужны совсем другие характеры, энергичные и волевые, а не труха, которую давно пора свалить в мусорный ящик»; «Между тем есенинщина – это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания явление нашего литературного дня»; «…советские устремления… оказались совсем не по плечу Есенину»; «Есенинщина имеет огромный успех, становясь, таким образом, вредной общественной силой»[1558]. И все же оставался вопрос: «Если Есенин – певец уходящей Руси, то как он мог стать любимым поэтом новых поколений, молодой смены? Если он представитель деклассированной богемы, то как он мог стать властителем сердец всей читающей его России? Если он выразитель упадочных настроений, то разве все мы – упадочники?»[1559]

Единомышленники Малашкина утверждали, что в основе популярности Есенина лежит расшатывание деревенского уклада жизни. Цитировался стих поэта, написанный незадолго до смерти: «У меня отец – крестьянин, / Ну а я – крестьянский сын», и делалось утверждение, что этот крестьянский бард покончил с собой из ностальгии по золотым дням[1560]. Троцкий находил: «Крестьянская подоплека… у Есенина крепка. Но в этой крепости крестьянской подоплеки причина личной некрепости Есенина: из старого его вырвало с корнем, а в новом корень не принялся. Город не укрепил, а расшатал и изранил его»[1561]. «Поэзия Есенина, – соглашался Полонский, – раскрывает перед нами трагедию крестьянского поэта, пришедшего в город из деревни и оказавшегося чужим в городе, не сумевшем в городе найти свое место». Полонский видел в лирике поэта «бунт крестьянина против крестьянского мировоззрения… на фоне… мечтательных дум о прошлом и боязни города, нелюбви к городу». Он считал: «…Есенин пал жертвой обреченности этой крестьянской деревянной Руси. Но он и был поэтом этой обреченной деревни»[1562]. «[Есенин] избегал городских мотивов, – полагал критик. – Теперь уже ясно, что его устами свои последние… песни пропела „Русь уходящая“, точнее – верхний ее социальный слой, который один только и мог выдвинуть своего романтика»[1563]. Есенин сам признавался, что страдал от «крестьянского уклона». «Он вышел из деревни, потерял с ней связь, но не пустил никаких корней в городе, – присоединялся к этой аргументации Радек. – Нельзя пускать корни в асфальт»[1564].

Согласно другим критикам, проблема заключалась не столько в том, с чего Есенин начинал, сколько в том, к чему он пришел. По этой версии, поэт стал частью деклассированной богемы, воспевал пьяный разгул. По мнению лефовца Алексея Крученых, среда поэта была «пожалуй, самой гибельной средой, которую мы знаем»: «Есенин, как поэт, жил и умер в Москве кабацкой. Иной Москвы он не заметил – и, конечно, это было одной из причин его гибели». «Книг Маркса Есенин, действительно, не читал. Революции, советского города он и не нюхал». Соответственно, поэт был «абсолютно не выдержан идеологически», не было у него «никакой революционности, а лишь наивный анархизм и нигилизм»[1565]. «Есенинская белая горячка и впоследствии его мания преследования, черная меланхолия и, как завершение, самоубийство», заключал Крученых, заразили достаточное количество «неуравновешенных людей» из рядов «слюнявой интеллигенции», оглушенной «революционной дубинкой»[1566].

В повести подразумеваются оба подхода. Сначала Малашкин предлагает гротескный образ типичного интеллигентского вырождения Тани: «…[Она] откинулась на спинку стула, скривила губы и закатила глаза. – „Дайте мне покурить“. Он [Петр] так растерялся, что даже не знал, что ему нужно сейчас делать, куда смотреть. Я видела, как на его щеках появились большие, не меньше ладони, пунцовые пятна. – <…> „Не курите? Какой же вы тогда мужчина?“»[1567] Подчеркивая, что Петр с недоверием смотрит на Танин образ жизни, Малашкин приглашает читателя разделить его проницательный взгляд на тлетворную интеллигентскую среду. Однако писатель возвращается к крестьянской теме, когда заставляет героиню оценить политическую ситуацию в родной деревне. Петр, сообщают нам, верит, что революция на селе победит, что крестьянин выкует из себя пролетария. Таня же выражает серьезные сомнения в отношении будущего деревни. «Я думаю, что все кулаки не только типа моего отца, а и много мельче… идут не по указанной нами дорожке, а по своей и по старинке. Я думаю, что и остальное крестьянство идет тоже… не туда, куда нам желательно, а по своему пути…» «Вы ошибаетесь…» – возражает Петр, но Таня лишь пускает дым от папиросы ему в лицо, упорствуя в типичных для оппозиционеров опасениях, касающихся возрождения в деревне кулаков[1568]. Истоки ее упадочничества признавались критиками как «отражение образа варварской кулацкой стихии» – отказавшись от отца мысленно, она просто не сумела перебороть в себе его характер[1569].

1. Класс как психологический тип

В то время как Петр развился в зрелого коммуниста, Таня не сумела понять НЭП и погрузилась в отчаяние. Учитывая их сходное классовое происхождение – то, что Петр любит прежнюю Таню, подчеркивает близость их классовых истоков, – было очевидно, что социологический подход недостаточен для объяснения того, почему первый преуспел там, где вторая потерпела неудачу. Нужен был психологический анализ, и критик Георгий Якубовский считал, что он имеется в повести с избытком. «Перед нами писатель-психолог, – заявлял он. – Для того, чтобы глубже проникнуть в сущность некоторых явлений психологии современного человека, писатель пользуется точным языком, каким писали классики русской литературы, созидатели