Шрифт:
Интервал:
Закладка:
2. НЭП и проблема быта
Шок, возникший в сознании большевистских пуристов после введения НЭПа, трудно переоценить. Двойственный государственно-рыночный характер новой экономики открывал колоссальные возможности для коррупции. При внимательном рассмотрении можно заметить, что нэпманы выросли из дельцов, в годы Гражданской войны освоивших пресловутый городской черный рынок. Самые удачливые из них сколотили состояние, снабжая армию, поставляя продовольствие в города, наживаясь на голодных рабочих. Народившийся класс новых предпринимателей быстро захватил руководство трестов, а через них коррупция пробралась и в партийные комитеты. Нэпманами становились многие советские и партийные чиновники средней руки, которые поняли, что, поскольку частное предпринимательство находится под контролем государства, их положение создает отличные условия для коммерции. Распространился особенно одиозный тип нэпманов-«перерожденцев» – вчерашних рабочих фабрик и заводов, с введением свободной торговли подавшихся в спекуляцию, на биржу и в частное предпринимательство.
Малашкин никак не мог смириться с тем, что на глазах у всех пышным цветом цветет социальное расслоение и роскошь. Разбогатевшие нэпманы – частные торговцы, лавочники и ремесленники, не озабоченные романтическим революционным духом или соображениями успешного служения новой власти, щеголяли в модных костюмах, развлекались на танцплощадках и угощали дам на открытых верандах престижных ресторанов. Нувориши с партийным билетом казались олицетворением пошлости и бескультурья, носителями низменной обывательской психологии. Обозначился и новый тип социальной мимикрии: вполне обеспеченные студенты, на протяжении учебы «косившие» под рабочих, резко меняли внешний облик на «нэпманский»[1603]. Победа революции, волновался Малашкин, выкинула на гребень жизненной волны мещан, не готовых к будущим боям.
В повесть вплетен мотив пошлости НЭПа, декаданса, партийного разложения. «Из моего окна, – вспоминает Таня, – один раз я видела странную и единственную картину, как одна жена одного коммуниста в каких-нибудь два часа перепробовала надеть на себя одиннадцать платьев разного фасона и цвета. Надев новое платье, она несколько минут вертелась, кружилась перед большим трюмо, вращая головой во все стороны и любуясь собой». А в другой раз Таня видела такую картину: «…Посреди комнаты стояла толстая голая женщина, похожая на сырое белое облако, а рядом с ней голый мужчина, высокий дылда… …выгибал туловище, сгибал голову и, как журавль, целовал ее свысока в шею, в спину, в затылок, в вялые и безобразно отвисшие груди… Глядя на эту пастораль социалистического века… я готова была надорваться от смеха…»[1604] Обе дневниковые записи обращаются к характерным для того периода темам – жалобам прошедших лишения революционных лет на высокие зарплаты, которые специалисты получают за счет рабочих, на возобновившееся экономическое расслоение и возвращение страны в бессмысленное, мелкобуржуазное существование.
Малашкин обращается здесь к тому, что в те времена называли проблемой быта, – пожалуй, к одной из самых сложных проблем переходного времени. Николай Семашко, нарком здравоохранения, указал, что «быт» глубоко консервативен, так как покоится «на привычке, на обычае, следовательно – на традиции»[1605].
«Нам говорят иногда, что эти бытовые условия стихийны, – отмечал Луначарский. – „Если можно изменять государственный порядок – возражают нам – если на хозяйство можно воздействовать через командные высоты, то на быт воздействовать крайне трудно“, и прибавляют: „государственные порядки можно изменять декретами, хозяйственные порядки – организацией труда и распределения, а бытовые порядки коренятся глубоко в истории инстинктов и предрассудков, коренятся настолько глубоко, что на них почти нельзя воздействовать“.
Но мы на это отвечаем: как раз именно наша революция, которая представляет собой максимум вмешательства сознательности в стихию, которая, как весь марксизм, является в высокой степени чуткой и организованной деятельностью на основе глубочайшего анализа и понимания действительности, – как раз эта революция не позволяет нам отмахнуться от чего бы то ни было, как от чего-то стихийного, само по себе происходящего, а обязывает нас вмешаться и в эту область с максимумом сознательности»[1606].
«Перед лицом грозных фактов мы видим, что стоим лишь в самом начале борьбы за быт, – писал критик И. С. Ильинский. – Новый класс, придя к власти, разрушил старую мораль. Своей морали он еще выработать не успел. Его общественное мнение шатается и колеблется». К счастью, авангард рабочего класса «для себя, для своего внутреннего потребления основы этой будущей морали уже начал складывать. Скоро можно будет говорить об известном нравственном минимуме, необходимом для того, чтобы считаться коммунистом»[1607].
Из того, что большевики называли «революционной жизнедеятельностью», все неконтролируемые проявления жизни исключались. В представлениях о коммунистическом образе жизни даже свободное время заполнялось обязательными занятиями – спортом, кружками, наукой. Большевики старались создать человека, который освоил бы новые формы коллективного творчества, принял новый стиль трудового поведения, искал себе роль в совершенно по-новому сформированных производственных отношениях. Для большевиков экономические и социальные воззрения не являлись чем-либо постоянным. Всякая теория была верна на основании тех условий и допущений, в рамках которых она появилась. Любая умственная наклонность пользовалась успехом, лишь поскольку существовала материальная действительность, которая поддерживала ее правдоподобность. Как только эта действительность уходила, исчезал и тот тип мышления, который ее умственно обеспечивал. Культурное иконоборчество и борьба с вековым жизненным укладом не должны были ни на секунду приостанавливаться, в противном случае революция, понятая как проект радикального изменения человеческой породы и переоценки всех ценностей, застопорится на полдороге.
Большевики прекрасно знали о той критике революционной практики, которую выдвинул Эдмунд Берк. Согласно Берку, Французская революция разрушила тонкую ткань общественных отношений. Если в обществе все взаимосвязано, доказывал этот английский консерватор, любой резкий разрыв с установленной традицией полностью разрывает и человеческие связи. Берк приходит к заключению, что нарушение древних жизненных укладов и резкая перекройка социальной материи крайне нежелательны[1608]. Однако большевики сделали из сказанного Берком противоположный вывод: если в обществе все взаимосвязано, тогда решительно