— Смерть подопрёт — и червяка съешь, — спокойно заметил Семён.

— Да ну тебя! Это ты, видать, у арапов понабрался. Вспомни, по деревням, когда недород, мужики с голоду мрут, но лягушку или иную дрянь не едят. Поварил бы, хоть в горькой воде. Всё равно ведь присаливать надо.

— Нельзя ничего в море присаливать, тут самый ветер и без того солёный. С горькой воды ты и пухнешь, — уговаривал Семён, — и смага тебе чудится, и харя у тебя скарлатная от морской соли. Будет кобениться, Игнат, выпей — полегчает.

Однако у Игнашки блевотина подступала к горлу при одной мысли о таком лечении, и на все уговоры он только мотал головой, не замечая, что плохеет с каждым днём. Даже редька, которую домовитый Тимоха честно разделил с Семёном, не помогала. Хоть и не горька зелёная редька, а всё нутро жжёт.

К июлю месяцу по всему морю не осталось непограбленных деревень, и лишь крепкие города Астрахань и Дербент жили неопасно. Люди богатые отъехали из беспокойных мест, пастухи отогнали отары вглубь матёрой земли, и даже огородники старались поскорей снять урожай и увезти из недобрых мест. Добычи казакам сильно поубавилось, начал прижимать голод. Тогда-то на кругу Серёжка Кривой и предложил сплавать в трухмены.

Трухменская земля пустынна и безводна. Городов там нет, нет ни купцов, ни землепашцев, а только кочевые юрты. Народец живёт немирный, умеющий за себя постоять. Но что делать, если, кроме туркмен, некого стало притеснять?

— Стад овечьих и конских у них много, — объяснял Серёжка. — Текинские аргамаки у торговцев особо ценятся, и овцы у трухмен хороши — всё жирнохвостые да курдючные.

Плыть до Мангышлака неблизкий путь, многие среди казаков сомневались, будет ли прок с такого похода. Тогда Серёжка, шарахнув шапкой о землю, велел спросить колдуна. Кликнули Орефу. Тот пришёл важный, в расшитом халате и шемаханском колпаке со звёздами. Изругал всех, что прежде к нему не обратились, потом смилостивился и потребовал для волхвания барана. Сыскали и барана. Орефа барана связал, взялся волхвать, башку ему открутя. Выл, крутился как припадочный, весь майдан запакостил бараньими чревами, а в конце сказал, что всё кончится по-доброму. Мол, так бы удачи не было, но он, Орефа, наворожил. С тем отряд на десятке стругов и уплыл к Чекелену.

Семён и в этот раз остался на острову. Нечего ему делать средь пустого берега. Мусу в те края занести никоим ветром не может, а всех зипунов всё одно не соберёшь. К тому же не отпускал Игнашка Жариков, расхворавшийся всерьёз. Он уже большею частью лежал без памяти или метался в горячке и бредил бессвязно. Последние два дня Семён уже не отходил от Игнашкиной постели. Поил беспамятного скудно выдаваемой пресной водой и рыбным соком, сгонял с лица настырных мух, которых роилось всюду несметное множество.

Под вечер третьего Игнашка открыл глаза, неожиданно ясным взором обвёл округ себя, потом слабо улыбнулся:

— Сёмка… ишь ты, рядом сидишь, не кинул. А я, вишь, и впрямь умираю. Не думал так-то…

Семён молчал, соглашаясь. Чего врать, если на человека просветление сошло и он с жизнью прощаться начал? В такой миг взор страдальца насквозь пронзает, его ничем не обманешь и не утешишь.

— Я, Сёма, о чём припомнил… — зашептал Игнашка. — У нас в деревне колодезь был, опчественный. Глубокий, с чигирём… Меня мамка на этот колодезь за водой посылала. А мне, пострелёнку, лень через всю деревню-то с коромыслом брести, так я в озере зачерпну и говорю, что уже сходил. А в озере-то вода тёплая и тиновата, мать попробует — и ну на меня ругаться! Бывало, что и воду выплеснет: иди, говорит, за новой. Сладкая вода была в колодезе, и чигирь скрипучий, поёт… Туда бы сейчас, на полчасочка, воды мамке принесть…

Семён, поникнув, кивал головой. Перед глазами маячил колодезь деда Богдана, спасший его когда-то. Вот оно как выходит — не только в пустыне люди о воде бредят, но порой и посреди моря.

— Попа Ивана позвать, что ли? — спросил Семён и осёкся, наткнувшись на неподвижный Игнашкин взор.

Не дошёл Игнашка Жариков до своего колодца.

* * *

Через день вернулись добытчики, плававшие в трухмены. Вернулись почитай что пустыми, юртовщики успели отогнать стада и встретить казачью братию боем. В этом бою калёная туркменская стрела отыскала Серёжку Кривого, отправив мятежного атамана на суд божий.

Как обычно бывает, гибель вожака тяжко сказалась на всём казацком таборе. Люди разом почувствовали себя в беде, всем припомнились хвори и беды последних недель: скорбут и водянка, чесотка и вражеское ружьё. Разин злобно ругался, выискивая, на ком сорвать гнев, а потом, вспомнив Орефово гадание, выволок его на середину круга, потребовал ответа за прилюдное враньё. Орефа скрипел и огрызался, как загнанная крыса, но ни в ком не находил защиты. Злобный колдун всем успел стать поперёк глотки. Под улюлюканье собравшихся Орефу растелешили и всыпали по голому две дюжины плетей.

— Впредь не волхвуй! — поучал неприятеля попище Иванище. — Не гневи Христа дурацким манером! Ему и без того наши грехи считать тужно.

Орефу выдрали, но воды это в стане не прибавило. Люди слабели, а те, кто похилей, один за другим отправлялись следом за невезучим Игнатом Заворуем. Всё чаще в таборе говорили, что пора и честь знать, век на море не прокукуешь, а то и добытое тратить будет некому, весь отряд на нет изойдёт. Начали поговаривать даже, что атаман попросту боится вертаться домой, опасаясь царского гнева. Государь небось не забыл разбитых стругов и пограбленной казны. Как бы ответ головой не пришлось держать. Кто-то вспоминал зимовку на Миян-Кале, пеняя, что зря поссорились с персюками — жили бы сейчас государевыми людьми, никоей беды не зная…

Разин слышал разговоры, чернел, но молчал. На чужой роток не накинешь платок, а о чём мир толкует, о том и бог мудрует.

Наконец стало ясно, что дольше на море держаться нельзя. Ватага разномастных корабликов тронулась на полуночь к родным берегам.

К Четырём Буграм подходили на вёслах, через силу перемогая упорно заладивший сиверко. А хоть бы и вовсе не было встречного ветра — всё одно изнемогшим людям долгая работа казалась непосильна. К тому времени чуть не четверть отряда лежали в лёжку, мучаясь трясавицей и злым кровавым поносом. Потому, когда из-за прибрежных островков явились сидевшие в засаде струги князя Львова и на мятежный флот уставились мушкеты столичных стрельцов, многие решили, что здесь и конец так удачно