как ему показалось. Стараясь показать своей походкой, что он полон энергии, — это было не совсем так, — он прошел сквозь толпу по ступенькам из мельничных жерновов. Но там его ждал юноша в щегольском зимнем пальто, и его пришлось обойти.

«Если я не дам этой дубине сегодня в морду…»

Иво Караджич вошел в корчму. Она была полна евреев.

— Где господин Шафар? — спросил он, быть может, слишком резко.

Один из присутствующих — это был Байниш Зисович — подошел к нему с поклоном, учтиво пожал ему руку и, отворив дверь на кухню, проговорил:

— Сюда пожалуйте. — И, проведя его через пустую кухню в комнату, прибавил: — Здесь, прошу.

«Куда же это я попал?» — подумал Иво Караджич. В комнате, почти пустой, с холодными белыми стенами, озаренной утренними лучами солнца, к нему, точно разбойники на большой дороге, устремились одиннадцать пар глаз, накинулись, окружили его плотным кольцом.

Здесь стояли в шапках бедр Мойше Каган, Лейб Абрамович с взъерошенной львиной гривой, черный кузнец Сруль Нахамкес, Гутман Давидович, Мордухай Иуда Файнерман в кафтане, окруженный сыновьями, старый Иосиф Эйзигович. Всего человек десять. Потому что один из двенадцати выборных еврейской общины — Пинхес Якубович — отсутствовал. А одиннадцатый был господин Соломон Фукс. Сколько десятилетий не входил он в этот дом! Теперь его привел сюда общественный долг. Когда-то он думал, что ему будет приятно поглядеть на горе и нищету там, где, как он помнит, были богатство и изобилие.

Иво Караджич очутился лицом к лицу с незнакомыми людьми. Кто эти одиннадцать человек?.. Тайный уголовный суд?

— Где господин Шафар? — мрачно спросил он.

— Сейчас придет, господин Караджич, — ответил ему Соломон Фукс.

«А, это мой хозяин», — подумал Иво Караджич, немного успокаиваясь, довольный тем, что видит знакомое лицо.

Но когда он решил уйти и шагнул было к дверям, двое преградили ему дорогу: Байниш Зисович и молодой Эйзигович.

В ту же минуту перед ним встал старик с длинной, пожелтевшей от древности бородой и белыми пейсами, спускающимися до самых плеч.

— Добрый господин, — промолвил Мордухай Иуда Файнерман, — уделите, пожалуйста, минутку внимания словам старого еврея, дни которого уже сочтены.

Не зная чешского языка, Иуда Файнерман старался приблизить свой еврейский язык к немецкому, и понимать его было нетрудно.

Попав нежданно-негаданно в такое положение, в первую минуту поневоле опешишь…

— Если это не долго, пожалуйста. Что вам угодно? — сказал Иво Караджич.

— Мы — представители местной еврейской общины, мой господин. И мы искренно приветствуем вас здесь. Искренно и почтительно, добрый господин.

— Очень приятно. Благодарю вас. — Он подал старику руку. — Чрезвычайно рад с вами познакомиться. Но сейчас я хочу видеть господина Шафара. Вам, по-видимому, известна цель моего прихода. Я пришел за своей невестой Ганеле.

Все судьи, кроме старика, ласково улыбнулись, а Соломон Фукс — особенно доверчивой и широкой улыбкой.

— Я ищу ее, — продолжал Иво Караджич. — Наверно, господа, вам известно и то, что мадемуазель Шафар совершеннолетняя и ни вы и никто другой не имеет права задерживать ее насильно.

— Ох… ох… — Старик поднял руки, словно с досадой что-то отстраняя. — «Задерживать насильно!» Кто бы посмел сделать это! Наоборот, мой господин. Иосиф Шафар придет. И Ганеле тоже придет. Чудная девушка с глазами газели, самая красивая барышня во всем крае. Мы сошлись сюда для того, чтобы радоваться вместе с вами и благословить вас всей общиной. И мы просим вас кое о чем. Видите ли, у девушки нет приданого. Позвольте, чтобы она стала дочерью всего Израиля, чтобы все мы, каждый в меру сил своих, помогли ей обзавестись приданым и сами справили ее свадьбу. Добрый мой господин! — Подойдя вплотную к Иво Караджичу, старик слегка коснулся кончиками пальцев его пиджака. — Ах, дорогой мои господин, это будет такая свадьба, каких свет еще не видывал! Такой балдахин, какого никогда не бывало.

«Какая удивительная настойчивость, какое упрямство!» — подумал Иво Караджич, подавляя волнение и глядя в глаза старика, печальные, умные и решительные.

— Это, наверно, было бы в самом деле прекрасно, — спокойно сказал он. — Но я не могу принять ваши условия.

Мордухай Иуда Файнерман продолжал, будто не слыша:

— Вы — еврей, мой господин, и все мы — евреи. Вы из славного рода, из племени Коген{289}, откуда происходят те, кому раз в году дозволено произносить подлинное имя господне. А вы говорите: нет бога. Есть, мой господин!

Иво Караджич увидел, как у старика загорелись глаза.

— Есть. Единый, непостижимый — и не дозволено мыслить о его начале.

«Вот в этом-то «не дозволено» и скрыт корень всякой религии, — взбунтовалась в Иво Караджиче его кровь вольнодумца. Он хотел было высказать эту мысль вслух, но махнул рукой: какой толк начинать здесь дискуссию? Мордухай Иуда Файнерман, видимо, прекрасно знал о вчерашнем разговоре Иво Караджича с Иосифом Шафаром.

— В молодости вы, наверно, слышали, мой господин, о страданиях, которые терпит Израиль со времен разрушения храма, — страданиях во имя своего бога, потому что только бог мог подать ему силу, не доступную людям. Но, может быть, вы никогда не слыхали о наших страданиях? Так пойдите, мой господин, в наши жилища, посмотрите на нашу нищету, поглядите на наших голодных, умирающих малышей, взгляните на матерей наших, у которых не хватает молока для младенцев, и, если у вас сердце не из камня, оно заплачет. — Глаза старика налились слезами. — Ох… ох… мой господин, а вы говорите: нет бога! Как же могли бы мы жить, если б не знали, что страдаем во имя его? Ох, ох, господин, вы желаете, чтоб один из нас, пусть даже девушка, — встал и поступком своим провозгласил: «Сгинь, Израиль! Все, чем ты жил от сотворения мира, было ложью, и страдания твои — посмешище детей и безумцев! Вы умрете, полянцы, в горе и отчаянии. Вот я, Гана, ухожу от вас, и вы умрете, умрете, а я смеюсь, веселюсь, ухожу в мир, к пирам и наслаждениям, потому что мне нечего бояться, ибо нет расплаты ни на этом, ни на том свете, ибо нет бога!» Ох… ох… ох… мой господин!

И старик с грозным взглядом, опять протянув руки вперед, ладонями к гостю, стал медленно отступать.

«Ужас, ужас! — подумал Иво Караджич, как тогда на Остравской улице. — Какая трагедия! Две тысячи лет прошли для них бесследно». Он был взволнован. Что ответить старику с пылающим взглядом, на пергаментных щеках которого выступили красные пятна святого исступления? Можно ли тут сделать что-нибудь словом? Не останется ли каждый глухим? И все это Ганеле знала! И все-таки поехала сюда! Как же велика ее любовь… Ганеле! Бедная Ганеле!

— Вы, может быть, считаете