Далеко за полночь.

Мороз.

Кружится вьюга…

От здания Центрального комитета коммунистической партии одна за другой разъезжаются легковые машины и тонут в белесой замети. Посланцы партии мчатся во все районы столицы с инструкциями Центрального комитета.

В обращении коммунистов, выпущенном накануне, говорится:

«…Президиум ЦК коммунистической партии решил, что безотлагательно должны быть мобилизованы все силы трудящихся для поддержки правительства Готвальда, которое, не колеблясь, остается на своем посту для того, чтобы защитить дело народной демократии и осуществить все необходимые мероприятия для сохранения безопасности, спокойствия и порядка в государстве…»

Бушует вьюга. На улицах растут снежные сугробы. Ветер обрывает телефонные провода. Но машины настойчиво пробиваются вперед, на север и юг, на запад и восток, в Кладно и Бероун, в Збраслав и Бенешов, в Чески Брод и Кралупи, в Лесу и Брандес, в Челаковице и Мельник. В районах партийные организации и каждый коммунист в отдельности, все подлинные патриоты должны узнать, какая острая обстановка сложилась в столице, какая серьезная опасность нависла над республикой.

2

Машина Моравы пробивалась в Кладно. За рулем сидел Владислав Морганек, изъявивший готовность везти Мораву.

Снежные надувы завалили дорогу, машина ныряла в них, точно в морских волнах, разметывая в стороны мириады белых пылинок, искрящихся в свете фар. Каждый километр давался с бою. В отдельных местах так замело шоссейную дорогу, что ее не было видно под снегом. Морганек вел машину наугад.

Неистово метался ветер, ударяясь о кузов и стекла. То он жалобно плакал, то безутешно рыдал, как обиженный ребенок, то стонал, как смертельно раненный человек, то завывал, будто рассвирепевший зверь. Ну и погодка!

Машина воткнулась радиатором в огромный сугроб, вздрогнула, подобно живому существу, и остановилась. Мотор заглох. От преломившихся на снежной стене лучей фар в кабине стало необычно светло.

— Кажется, сбились с дороги, — нерешительно проговорил Морганек, выключил свет и стал вглядываться в пляшущую вокруг них муть.

— Сиди, я погляжу, — сказал Морава и открыл дверцу.

Порыв ветра тут же сорвал с него шапку. Морава едва успел схватить ее на лету и покрепче натянул на уши. Он обошел высокий сугроб и, оставляя позади себя глубокий след, двинулся вперед. Пройдя несколько метров, он оглянулся и уже не увидел машины. Разгреб ногами пушистый, еще не улегшийся слой снега — шоссе! Значит, не сбились.

— Владисла-а-в! Морга-а-нек! — крикнул Морава, сложив руки рупором. — Едем правильно! Включи свет!..

Ветер рвал голос, заглушая его звук. Морганек не услышал.

Морава покричал еще раз, и так же тщетно. Тогда он стал пробиваться к машине по старому, еще не заметенному следу.

Морганек тоже не терял времени даром. Убедившись, что они стоят на шоссе, он лопаткой с выгнутой, гладко отесанной ручкой раскидывал сугроб, преградивший им дорогу.

А вьюга не унималась. Ветер бушевал с прежней силой, забрасывал лицо горстями снега, врывался в рукава, за воротник и обжигал тело.

— Вторая лопата есть? — спросил Морава, чувствуя, что начинает замерзать.

— Ну а как же! Морганек всегда берет с собой в дорогу все, что положено. И цепи есть на худой конец. Сейчас начнем чертоломить, как танк, и чихать нам на всю погоду…

Сугроб таял на глазах. Снегопад не поспевал за двумя парами энергичных рук. Высвобождался проход.

— До чего ж неладная ночь выдалась, — недовольно ворчал Морава, стараясь держаться спиной к ветру.

Морганек не унывал. Он любил препятствия, неожиданности, игру случая, и такая поездка вполне устраивала его. Протерев ослепленные снегом глаза, он весело отозвался:

— Ничего, перебедуем! Мы с вами и похуже дела видели.

«Молодец! Настоящий мужчина. Этот не продаст», — подумал Морава. Его лицо, иссеченное, исхлестанное снегом и морозным ветром, горело. Руки тоже прихватило морозом, и они окоченели. А Морганек и не замечал таких пустяков.

Он разогнул спину и сделал несколько шагов вперед.

— Садитесь, поедем. А то как бы вода в радиаторе не замерзла.

Спустя несколько минут в беснующейся мгле показались окраинные строения шахтерского города.

3

Зал был набит до предела. Предупрежденные за два часа о приезде представителя Центрального комитета кладненцы терпеливо ждали его, разместившись на стульях, на подоконниках, заполнив все проходы у стен и дверей.

От негромкого говора в помещении стоял гул, напоминающий рокот мотора.

В половине третьего ночи послышались голоса:

— Приехал, приехал!

— Машина подошла!

— Ну, наконец-то.

Зал затих.

— Товарищи шахтеры! — начал Морава. — Вы все, конечно, слышали и первое и второе обращение Центрального комитета коммунистической партии. Мы, коммунисты, ничего не скрываем от народа. Вчера двенадцать министров-реакционеров подали в отставку. Они образовали блок трех политических партий: народной, национально-социалистической и словацкой демократической. Этот блок стремится свергнуть правительство Готвальда, ликвидировать режим народной демократии, аннулировать все завоевания рабочего класса, лишить нас всех прав, восстановить домюнхенские порядки, вернуть в страну Ротшильдов, ларишей, сименсов, маутнеров, рассорить нас с братским Советским Союзом и странами новой демократии…

Гневные крики прервали Мораву:

— Не сдадимся!

— Они клейменые подлецы, эти министры! Порядочные люди на такое предательское дело неспособны!

— Долой предателей! Мы не потерпим их!

— Нет такой силы, которая бы заставила нас повернуть обратно!

— Мы честно работаем и требуем, чтобы в правительстве были честные министры!

— Мир и труд не дешево нам дались!

Долго звенел колокольчик председателя, долго взмахивал рукой Морава, прежде чем ему дали возможность продолжать.

— Друзья! В трудный для родины час коммунисты всегда обращались к народу, и народ верил коммунистам и шел за ними…

— Линию коммунистов мы знаем! — опять раздался голос. — А какие заслуги у Зенклы, Шрамека, Странского?

Морава поднял руку.

— И такой трудный час снова настал. Положение серьезное. Основания для тревоги есть, но для паники — нет. Мы не желаем повторения двадцатого года. Не желаем повторения тридцать восьмого и тридцать девятого годов. С болью в душе мы вспоминаем время проклятого протектората. В тридцать восьмом нам разбивали головы за то, что мы кричали: «Наздар Сталин! Наздар Готвальд!» В годы оккупации вы, рабочие, жили как на каторге в своем собственном городе.