– Мама, позови отца и возвратись сама вместе с ним! – неожиданно резко бросил Чарльз и яростным жестом выпроводил её из комнаты.

Через несколько минут он усадил родителей перед собой и рассказал им всё – с такой болью в голосе, какую не описать словами. С побелевшим лицом слушали Ловеллы ужасную исповедь сына, и сердце их готово было остановиться.

– И вот я здесь, – заключил он, – трус и негодяй, не нашедший в себе мужества умереть! О, Герберт, счастливчик Герберт! Как бы мне хотелось последовать за тобой!

В эту минуту дверь приоткрылась и в комнату заглянуло очаровательное, сияющее улыбкой личико. То была Эмили Ловелл: любимая дочь и обожаемая сестра прибыла из Лондона по вызову Герберта, сообщавшего о том, что к моменту получения ею послания он будет уже капитаном.

Девушка приехала, чтобы познакомить его с родителями – как обручённого возлюбленного и будущего мужа, – зная, что те будут счастливы видеть её женой такого доброго и честного человека. Ни о чём не подозревая, в ужасе от услышанного, они пустили чашу горя по кругу – и заставили дочь испить её до конца. Не прошло и пяти минут, как Эмили знала всё. Да разве и смогли бы они скрыть от неё своё горе? Чем ещё объяснили бы они эти слёзы, смятение, отчаяние?

Ещё до того дня, на который были назначены похороны Герберта, Эмили слегла с воспалением мозга и несколько дней пребывала на грани между жизнью и смертью.

Движимый легко понятной жаждой самоуничижения и поиском новой боли, которая помогла бы хоть чуточку снять тяжесть проклятия, сдавившего ему грудь, Чарльз поднялся в тот день с постели и, накинув висевшее в комнате широкое пальто, пробрался по саду к башне, откуда смог от начала до конца наблюдать церемонию погребения человека, которому сестра отдала своё сердце и чья кончина произошла по его вине.

На этом наша история подошла к концу. На следующее утро мы выехали из Т***, и новые известия о семье Ловелл мы получили лишь через два или три года. Впрочем, узнали мы совсем немного: всего лишь, что Чарльз, добровольно приговорив себя к изгнанию, отправился в Австралию, а Эмили настояла на том, чтобы уехать вместе с ним.

1854

I

На дом джентльмену в чёрном указал юный арабчонок, да тут же и побежал перед ним вприпрыжку, как то принято у его соплеменников. Когда мальчишка затрусил прочь по привычным маршрутам местных авгиевых конюшен, прилично одетый незнакомец вперился сквозь очки в особняк с таким удовольствием, словно увидел перед собой зрелый лакомый плод. Он понял, что приобрёл нечто стоящее, и теперь изучал своё приобретение.

Какой-нибудь скряга, чего доброго, уже начал бы оплакивать выброшенные на ветер денежки: группа неописуемых грязнуль обеспечивала этому строению весьма недвусмысленную рекламу. Оборванные дамы и господа – звёзды собственного «высшего общества» – сновали взад-вперёд по самой середине дороги: некоторые из них свешивались с перил или восседали на запертых воротах, надеясь таким образом в полной мере удовлетворить своё любопытство. Понемногу рассасываясь с одного конца улицы, нищенское сообщество тут же прибывало с другого, чем и обеспечивало в собственной массе определённое равновесие. Вряд ли кто-то из присутствующих надеялся, что с домом произойдёт нечто чудесное: упадёт, например, фронтон, подобно фанерной декорации в пантомиме, или двери вдруг распахнутся и всех их гостеприимно пригласят зайти и преподнесут какой-нибудь приятный сюрприз; тем не менее глазели они на дом с величайшим рвением, в чём явно находили для себя какое-то особое удовлетворение. Созерцательство это началось с восьми часов утра, должно было продлиться до самого наступления темноты и, стоит повториться, содержало в себе некий высший смысл.

II

Явившийся сюда наблюдатель из иных мест неминуемо задался бы вопросом: что именно привело к дому подразделения великой армии немытых граждан? Сам дом – об этом мы уже говорили; такой ответ, однако, был бы слишком общим. Стало быть, уточним: дом номер пять по Даффодил-Террас, всего лишь на дюйм выбившийся из аккуратного ярко-красного кирпичного ряда, что протянулся на сотни ярдов террасой ad infinitum – почти театральных, очаровательно чистеньких домиков, своеобразно украшенных декоративной мозаикой пёстрых кирпичиков, в основном горчичного цвета, – выбранного, очевидно, чтобы напомнить о «хорошем вкусе» создателя. Автор жилищного проекта, надо сказать, с благородным рвением отнёсся к своей работе и протянул ленточку того же рисунка на многие мили, захватив пространства сельской местности, – ни дать ни взять торговец, умело обставивший однообразный прилавок.

Но почему весь этот чумазый мир, разбавленный почётными гостями – мальчишками из мясной и горшечных лавок, – облюбовал себе именно пятый номер, имея богатейший выбор точно таких же особняков, протянувшихся едва ли не до двухсот пятидесятого номера? Дело в том, что – сие говорилось шёпотом – утром в этом доме произошло нечто ужасное – столь же мучительное для хозяев, сколь и нежелательное для соседей, – как с точки зрения сдачи строения внаём, так и по другим причинам. Жизнь любого респектабельного квартала предполагает полную безмятежность и не терпит безобразных судорог. Как люди, истинно достойные уважения, предпочитают не выделяться одеждой или манерами, так и дома скромно выражают свою респектабельность.

А произошло тут самоубийство, ни больше ни меньше: ужасное, вопиющее, недвусмысленное самоубийство со всеми вытекающими последствиями в виде печально знакомой компании – коронера, полиции, докторов, составляющих пост-мортем, и прочими подобными неприятностями. Примечательно, что как раз в этом доме человечество (в лице соседей, как лучших своих представителей) менее всего вправе было ждать катастрофы такого рода. Ведь до сих пор только и разговору тут было что о предстоящей свадебной церемонии, которая должна была состояться в этом самом доме. Участники грядущего мероприятия, размеры их собственности, обстоятельства и детали предстоящего церемониала служили местной публике главной темой для сплетен.

Округа полнилась сообщениями о новых подробностях. Событие стало своего рода общественным фондом, в котором каждый имел свой интерес. Имя жениха и его избранницы, их финансовое положение, трудности, которые пришлось им преодолеть, – всё было прекрасно известно. Свадьба обещала стать весёлым, счастливым праздником: обе стороны этого страстно желали. Имя женщины, вернее, девушки было Маргарет – Маргарет Джой (так передавали просочившиеся во двор тем, кто толпился за оградой): она была у родителей единственной дочерью. Дом принадлежал семейству Джой, родителям невесты; избранник её, мистер Хенгист, работал в Сити коммивояжёром. Ту, чьё тело лежало теперь наверху, звали Марта Джой, и она была хозяйкой дома.

Перейдём теперь к рассказу о несостоявшейся свадьбе, о самоубийстве и запутанных событиях, которые к нему привели. Самоубийство, воплощённое в столь вещественную форму, как безжизненное тело, само служит доказательством собственной ужасающей реальности; брачные планы, однако, развеяны по ветру, и прах их уж не собрать воедино.