Кулебякин приветственно взмахнул рукой — из тьмы выступила громада айсберга. Игра природы! Часть айсберга, лежащую на льду, укутала поземка, и остроконечная верхушка будто бы плавала в воздухе. И не заметил, как отшагал километр! Ощупью, не торопясь, полез с выступа на выступ, забрался на самый верх — метров десять, примерно, и оставил поземку внизу. Эх, лунную бы ночь, помечтал Кулебякин, не дорога была бы, а полезная для здоровья прогулка. На всякий случай постоял с минуту — а вдруг просвет, вдруг увидит горушку на Медвежьем, но просвета не дождался, снял рукавицы, вытащил фонарь и компас, присел и стал тщательно изучать направление. Величину магнитного склонения и поправку на него в сорок градусов он помнил — выведал как бы невзначай у Бориса, и теперь крайне важно было начертить для себя воображаемый азимут. Начертил, мысленно наложил азимут на опять же воображаемую карту — сто раз смотрел на нее в избушке, как перед глазами стояла, сунул фонарь и компас в карманы, спустился вниз и пошел.

Значит, отсюда семь километров строго на юго-восток. Не забудь, напомнил себе Кулебякин, что теперь поземка захлестывает сбоку, а когда она, сволочь, лупит сбоку, ты инстинктивно отворачиваешь физиономию и сбиваешься в сторону. «Делай поправку на морду», — сострил Кулебякин, энергично шаря палкой по льду.

На данный момент главной задачей стало набрести на заструги. Из беседы с Белухиным Кулебякин уяснил, что в этих местах господствуют юго-восточные ветры, и длинные, отшлифованные до твердости камня туши застругов острием своим направлены именно на юго-восток. Самой природой созданный компас, говорил Белухин, идешь себе по застругам и посвистываешь, если не боишься насвистать пургу.

Так что заструги, и только они приведут к Медвежьему, остров длинный, километра на три растянулся, не проскочишь. В компас же Кулебякин верил меньше, слишком смущала его сорокаградусная поправка к склонению да еще магнитные бури, которые неизвестно когда возникают и от которых стрелки компаса сходят с ума.

А на Медвежьем избушка просторная, хорошо приспособленная для жилья: промышлять песца в основном ходили туда. Сложили ее лет пятнадцать назад Пашков с Белухиным, тоже из плавника, и всегда держали там основательный запас продовольствия и топлива. И порядок там был, вспоминал Белухин, как у хорошей хозяйки, в темноте войдешь и знаешь, что где лежит: слева на полке жестянка со спичками, тут же керосиновая лампа, а в правом углу газовая плитка на две горелки, а рядом с ней такой же, как у Труфанова, сундук с продуктами: консервы, сахар, чай, кофе со сгущенкой, соль, макароны… У Кулебякина даже дух захватило, когда представил себе, как первым делом навернет пару банок мяса, потом заварит чайник кофе… Нет, лучше об этом не думать, слюной изойдешь…

Забыв про специально взятую для разведывания дороги палку, Кулебякин ударился обо что-что коленом, охнул и выругался. Ощупал это «что-то» и даже подпрыгнул от радости — острый конец заструга! Ну, спасибо, пес с ним, с коленом, за такую находку и морду разбить не жалко. Кулебякин присел на заструг, поздравил себя со второй удачей (первая — что быстро нашел айсберг) и решил выдать себе заслуженную премию: выкурить последний окурок, бережно хранимый в кармане куртки. Щелкнул зажигалкой — а бензина-то нет, кончился еще на скале, так его растак! Сначала Кулебякин ужасно расстроился (хоть бы несколько спичек взял, дубина стоеросовая!), а потом попробовал счастья, пощелкал с минуту, не переставая, раскочегарил фитиль искрами — третья удача! — и прикурил. Давно такого наслаждения не испытывал. Всласть затянулся несколько раз, выкурил окурок до пальцев и с сожалением выбросил. Ну, раз удачи пошли навалом, не пощадил фонаря, сверил направление заструга с компасом и убедился, что все правильно. И еще Белухин рассказывал, что полярники в своих странствиях используют заструги как вехи: обламывают острые концы и ставят их вертикально, чтобы на обратном пути легче было ориентироваться. Кулебякин так и сделал, еще раз мысленно уточнил направление и двинулся вперед.

Поземка крутила, то заметала сбоку, то била в лицо, но холода Кулебякин не боялся и думал только о том, чтобы не очень сильно отклониться в сторону. Пока что ему везло: случалось, что заструги попадались каждые двадцать-тридцать метров, иной раз их приходилось искать подолгу, но в конце концов он на них натыкался и это настраивало его на благодушный лад.

Дверь за ним закрыл Гриша — никому другому Кулебякин довериться не решился. Он улыбнулся, вспомнив, с каким восторгом Гриша на него смотрел, с какой торжественностью пообещал до утра держать язык за зубами. Легли они рядом, а когда все заснули, он тихонько Гришу разбудил, а тот долго ничего не понимал, кивал головой и тут же начинал посапывать, и стоило немалого труда его как следует растормошить, напомнить их уговор. Неиспорченный растет парнишка, общительный и забавный, только сестренка у него — не подойди, такое может отчебучить, что долго будешь чесаться; Солдатов попробовал было к коленке приложиться — до сих пор на руку дует. Такая, весело подумал Кулебякин, и в постели небось требует звать себя на «вы» и «Зоя Васильевна», хотя вполне может случиться, что она еще и нетронутая; и на здоровье, пусть эту льдину растапливает кто-нибудь другой. Вот Лиза — эта своя, эта, если правильно подойти, разрешит, только не зевай, не то в два счета на себе женит, «нецелованный» и оглянуться не успеет, как она его окольцует. Сосунок, добряк, так и ищет, кому угодить. Уж Лиза исхитрится, покажет ему ножку выше колена — и готов сосунок, поверит, что такой гладкой ножки ни у одной женщины больше нет. Порода такая бывает — муж, вроде Борьки, который и жизни не видел, с девятнадцати лет — муж, и для всех баб, кроме своей ненаглядной Галки — друг, товарищ и брат, хоть в женскую баню его пускай. А, ну их к дьяволу, этих баб, подумал Кулебякин, вспомнив свою диксонскую повариху, все беды от них…

Он замер — померещился гул самолета. Постоял, прислушался — никакого самолета, поземка разыгрывается. Эх, не получился у них костер, огонь схватил газету, щепки, пошелестел и угас. Дровишки бы подсушить, очаг поаккуратнее камнями выложить — так практики не было, а что знал, подзабыл. Очень тогда Матвеич расстроился, а Кулебякин не очень, потому что не столько он думал об этом костре (шансов разжечь его все равно кот наплакал), сколько о том, какими словами признаться Матвеичу в своей вине. В горле слова застревали,