как огня, медосмотр он проводил лучше любого доктора — чуял спиртное за версту, тут же начинал беситься, рычать и прыгать. «Идите, отдыхайте, голубчик, — ласково говорил Крузе, — приводите себя в порядок». Никуда я тебя не пущу, зеваешь, глаза красные…

— Вот и хорошо, — согласился Блинков, — отосплюсь у тебя на диване.

— Обрадовался, — с насмешкой проговорил Пашков, — ничего, пусть летит, на сброс даже его хватит. Вот если бы…

— … вместо младшего был старший, — подхватил Блинков, — он бы… Что бы сделал мой дядя, Юрий Викторыч?

— Очень хочешь знать?

— Очень.

— Только не пугайся, — тем же тоном продолжал Пашков. — Он бы не на сброс пошел, а на посадку.

— Ай-ай-ай! — Блинков поцокал языком. — То дядя, — он сокрушенно развел руками, — ас! Впрочем, если дашь письменное разрешение…

— Гербовой бумаги у меня нет, — усмехнулся Зубавин, — могу только на туалетной.

— Не пойдет, — возразил Блинков, — на ней печать расплывется. А мне оправдательный документ нужен, по всем правилам.

— Ладно, и в самом деле нечего время терять, — Зубавин взял со стола листок. — Значит, грузишь продовольствие, одежду, валенки, аптечку, газовую плитку…

— Плитка там есть, — перебил Пашков, — и два баллона с газом.

— Ничего, пусть запасную сбросит… Рацию хорошо запаковал?

— Я ж говорил, в тюк с одеждой.

— Мало ли что говорил… Письмо Илье не забыл? Не скрипи зубами, лишний раз проверить не мешает. Ну, ступай.

Блинков кивнул и вышел из кабинета.

— Дела, Викторыч, хуже некуда, — устало проговорил Зубавин, — вторые сутки никто не пробьется, на одного Мишку и надежда… Сон плохой снился. Будто мы с Ильёй сидим, приговариваем бутылочку со строганиной, и вдруг вижу — у Ильи лицо в крови, так и хлещет…

— Вот я и говорю, торопиться надо, на вездеходах надо идти!

— Лучше меня знаешь — не пройдешь… На всякий случай будь «на товсь», вдруг на связь выйдут, мало ли что у них. Хотя все равно не пройдешь,

— Ну, это бабушка надвое сказала.

— Идти-то не бабушке, а тебе. Не нравится мне, Викторыч, Мишкино настроение, — Зубавин подошел к вешалке, надел шапку и полушубок, — орет на всех, письмо какое-то написал…

— Что за письмо?

— А черт его знает, — Зубавин вытащил из кармана конверт, повертел его в руках, посмотрел на свет. — Запечатано. Дежурная принесла, велел, мол, Блинков передать после отлета.

— Вскрой и прочти.

— Успеется. — Зубавин пошел к выходу. — Ты посиди, провожу самолет.

— Труса празднует твой Блинков, — сказал Пашков. — Или скорее телегу на тебя сочинил: «Несмотря на ваше указание обеспечить безопасность поисковых полетов…»

— Плевать я хотел на телегу, — отозвался Зубавин. — Позвонят, скажешь, что я на полосе.

Оставшись один, Пашков подошел к окну.

Погода понемногу портилась — на вторую половину дня Савич предсказал низовую метель. Небо закрылось, звезды исчезли, полосу подметал боковой ветер. Ее конец терялся в темноте, там, где через косу шла дорога к Голомянному, а прямо перед окном, высвеченный прожекторами, подрагивал стальным телом Ил-14. Ревели моторы, кто-то стоял в грузовом люке и принимал тюки, вокруг суетились люди, Авдеич что-то говорил Блинкову, положив руку ему на плечо.

Успокаивает, поморщился Пашков, проводит сеанс психотерапии. К Блинкову-младшему Пашков чувствовал стойкую антипатию: случайный, завтра же ускачет вприпрыжку, если поманят на международные рейсы. Случайные — они осторожные, берегут себя для полетов в Париж, Дакар и Гавану, дома новая с иголочки форма приготовлена, штиблеты.

Когда-то таких «перекати-поле» к Арктике близко не подпускали.

Как и его друг Авдеич, Пашков гордился тем, что пришел в Арктику тогда, когда шли сюда по призванию; в те времена их было мало, они знали друг друга по именам, и если с кем-либо случилась беда, все, кто мог, с разных сторон слетались на выручку; а ведь фронтовые генералы, полковники простыми командирами кораблей летали, что ни имя, то биография! И еще Пашков очень гордился тем, что «добро» на первую зимовку в бухте Тихой дал ему, безусому парнишке, не кто-нибудь, а сам Отто Юльевич Шмидт. «По рекомендации тов. Шмидта» — так и было написано в характеристике, которую Пашков берег как величайшую свою драгоценность и хранил в одной коробке вместе с полученными за Арктику наградами. Святое имя — Шмидт. Никто лучше его не понимал, что без познания и завоевания Арктики неисчислимые богатства тундры не поднять. Пожилой человек, всемирно известный академик, а лично возглавлял экспедиции на не очень-то приспособленных ко льдам судах (куда там «Челюскину» до сегодняшнего ледокола — спичечный коробок!), чтобы доказать, что сквозное плавание по Северному морскому пути возможно в одну навигацию. Всколыхнул, поднял Арктику! Какие люди были…

Когда молодые доказывали Пашкову, что он то время идеализирует, что раньше Арктику разведывали единицы, а теперь штурмуют колонны, он предпочитал отмалчиваться; он понимал, что молодые по-своему правы, но сожалел, что из-за этих самых колонн естественный отбор ослаб и в Арктику хлынул «случайный люд». Многие над ним посмеивались, обзывали «старым ворчуном» и «мастодонтом», но эти прозвища не только его не обижали, но даже льстили, поскольку напоминали ему о причастности к славной когорте первопроходцев, которых осталось — по пальцам пересчитаешь: «иных уж нет, а те далече», хворают на пенсиях или тешатся воспоминаниями в служебных кабинетах…

Хотя Пашков признавал, что иные из молодых тоже не лыком шиты (тому же Илье Анисимову еще сорока не было), он упорно стоял на том, что «народ обмельчал», и не упускал случая поворчать по этому поводу. Блинкову, например, он не мог простить, что тот долго торговался, прежде чем решился начать поиск. В прежние времена за такую торговлю летчика ославили бы на всю Арктику, а нынче ему нужно кланяться, льстить и благодарить (вон Авдеич до самого трапа провожает), что согласился спасать товарищей в нелетную погоду. У настоящего человека, думал Пашков, совесть просыпается не постепенно, а сразу: узнав, что Илья сел на вынужденную, Блинков-старший сначала бы послал экипаж готовить самолет к вылету, а потом уже стал бы обсуждать погоду и план операции…

Так ворчал про себя Пашков, еще не зная, что совсем скоро Блинков-младший заденет его за живое, ошеломит своим предерзким поступком.

* * *

Зубавин оказался прав только наполовину: настроение у Блинкова в самом деле было скверное, но лишь до тех пор, пока самолет не оторвался от полосы.

В такой же степени ошибался и Пашков: Блинков действительно праздновал труса, но совсем не по той причине, на которую намекал начальник Голомянного.

Блинков просто панически боялся, что Зубавин каким-то образом дознается и поставит крест на его идее. Секрет, о котором знают двое, уже не секрет, а в данном случае в