Если зло открыто и просто, то оно не так страшно.

А вот когда Светлая сторона начинает тобой манипулировать, то тебя (то есть, меня) охватывает тоска — куда деваться? К кому прислониться?

Оно дело — манипуляция в «истой конвенциональной» литературе.

Мы договорились, что это литература, и на её пространстве будем эмоционально сопереживать предложенной конструкции — и играть с автором в игру «поманипулируй, поманипулируй».

Сейчас настало междисциплинарное время и если мы подходим к книге с надеждой, что там заключён конвенциональный документ, то это совсем другой подход.

Мы невидимым образом пользуемся публичной офертой «мы не манипулируем, мы даём вам возможность прикоснуться к подлинности, и за это вы простите нам внесюжетность, косноязычие, etc».

Лекция

В интервью Алексиевич, столь многих расстроившие, мы как раз видим нормальный авторский текст, как в её книгах Алексиевич — нормальный монтаж.

Ну, не то, что бы нормальный, чтобы он меня удовлетворял, но, в общем, отвечающий поставленной задаче.

Нобелевская лекция как раз вариант интервью — только с самим собой.

Собственно, в Нобелевской лекции нашего лауреата это как раз видно — если не смущаться ужасным пафосом этого текста.

Конструкция этой речи построена так — сначала автор самоназначает себя представителем всего народа СССР и говорит: я тут на трибуне не одна, со мной миллионы страдальцев. (И она зачитывает три, что ли, фрагмента своих книг от лица танкистки, чернобыльской вдовы и партизана).

Это и есть монтаж, при том, что ты, дорогой читатель, как, впрочем, и я, никакого удовольствия в ужасах войны не находим, хотим, чтобы никто никого не убивал, и вообще не мучил.

Но тут вступает в силу первый закон Кулешова — собственно эти рассказы о поломанных судьбах, ребёнке, умершем во чреве матери от радиации и прочее — должны вызвать эмоциональный отклик, и если они не вызывают, то нужно сомневаться — человек ли перед тобой.

Это как с военными фотографиями плачущих детей. Фотографы, помнится, порицали эту манипулятивную практику фотографирования детей в военных интерьерах (она приводит к тому, что зритель невольно принимает сторону каких-нибудь комбатантов), но понятно, чем это кончилось.

Так и вообще со страданием.

Затем лектор говорит на понятном для западного читателя языке: вот у нас тут был социальный эксперимент, и я знаю как его объяснить, чтобы вы поставили где-нибудь у себя галочку «explained».

Потом сообщается: «Сразу после войны Теодор Адорно был потрясен: “Писать стихи после Освенцима — это варварство”. Мой учитель Алесь Адамович, чье имя хочу назвать сегодня с благодарностью, тоже считал, что писать прозу о кошмарах XX века кощунственно» — и в эту пафосный абзац можно добавить только, что, когда Адорно говорил это с трибуны (ну, что «стихи после Освенцима писать нельзя»), кто-то выкрикнул из зала «А завтракать можно?»

То есть, этот пафос был давно изжит, человечество не отказалось от памяти, но научилось работать с травматическим прошлым.

Однако спрос на простые эмоции остаётся.

Мне говорили, что лауреат в своей речи обращается не к русскоязычной публике и имеет на это право. Что нельзя на это обижаться, а высказывание эффективно — но не по нашу честь.

Я с этим не могу согласиться. В общем случае Нобелевская речь довольно важное высказывание. Мы знаем десятки чрезвычайно интересных Нобелевских лекций (про сакраментальный пример речи Бродского я и не говорю).

Если действительно «лауреат в своей речи обращается не к русскоязычию» — это беда. Если это осознанно (я не верю в это) — то это ужасная ошибка в рамках именно просветительской позиции Нобелиата — я следую классическому завету судить художника по законам им и составленным.

Если неосознанно, то это и подавно беда.

Из Нобелевской речи можно почерпнуть довольно много — и то, если Нобелиат хочет маркировать «Only for Foreigners», и то (мне это недавно говорили), что Нобелевская лекция Алексиевич отражение метода, которым созданы её книги.

Вот, к примеру, история с обнаруженной в этой речи автоцитатой из книги «Время сэкондхенд»: «Что я слышала, когда ездила по России: <…>

— Не поротых поколений нам не дождаться; русский человек не понимает свободу, ему нужен казак и плеть».

Есть параллель (не я обнаружил её, но ей воспользуюсь) между этой фразой и словами Максима Горького из статьи «“Механические граждане” СССР»: «За четыре месяца, прожитых мною в Союзе Советов, я получил свыше тысячи писем и, среди них, сотни две посланий от граждан противосоветского умонастроения. Многие из авторов писем требуют ответа, но я физически не могу ответить каждому и отвечаю всем сразу <…>

… вот несколько образцов чёрного словесного дыма, исходящего из глубины обывательских душ: <…>… И, наконец, четвёртый, как говорится, «ставит точку над i» — которое, напомню, уже выкинуто из алфавита, — четвёртый пишет: “Русский народ не понимает свободу, ему нужны казак и плеть”».

«Механическими гражданами», к слову сказать, Горький называет обывателей, что «механическим» образом стали жить в новом обществе и защищает от них Советскую власть. Понятно, что кто-то из собеседников Светланы Алексиевич был начитан (или же память подсказала её эту фразу — эта статья Горького из первого ряда и входила в обязательный список филологического чтения на филологических специальностях), но в результате её метод оказывается совершенно постмодернистским.

Лекция Нобелиата — традиционный экзамен, и если человек на нём валится (как кому-то кажется), то разве это не обстоятельство, которое дано нам в назидание и размышление.

Нет, можно поступить с этим экзаменом как Сартр — но тут надо быть Сартром.

В общем, этот феномен чрезвычайно интересен.

Не в том дело, что это делается на деньги Госдепа (надеюсь, ты, дорогой читатель, вырос из плоских шуток про это), а в том, что трагедии тут перечислены настоящие, но тебе (и мне) об этом рассказывает такая взволнованная Ахеджакова — мы убийцы, у нас страдание, Достоевский-Шаламов, афганские дети без рук, и мы им руки оторвали — то есть, это фейсбучный набор ужаса.

Ты ждёшь обобщения, мудрости, наконец — обещанного объяснения про заявленного «красного человека», а тебе вываливают неструктурированные эмоции.

Но тут самое время оборотиться на себя — что нас заводит, то, что бирка на голове Алексиевич не той системы (или той системы), что все прыгают, как белки-истерички?

Или нас должно занимать, как сделана «Шинель» Гоголя, то есть «Бушлат» Алексиевич?

И как вообще формируется городская легенда (а это в прямой связи), как устроена граница нашего восприятия?

Одним словом, пора завтракать и приниматься за дело.