После пяти месяцев пребывания в Париже и изучения английского языка он отправился в Англию, посетил несколько заседаний парламента и стремился переделать польскую ситуацию по образу и подобию Англии в интерпретации Монтескье. Вернувшись из путешествия (1754), он был назначен верховным управляющим Литвы. Годом позже он сопровождал сэра Чарльза Хэнбери-Уильямса в Россию, что уже дало свои результаты. Он вернулся на родину в 1756 году, но в 1757 году отправился в Санкт-Петербург в качестве польского посла. Он участвовал в интриге против Елизаветы в 1758 году и был вынужден покинуть Россию в кратчайшие сроки. Екатерина оплакивала его отъезд, но когда она поддержала его в борьбе за польский престол, то не потому, что все еще любила его, а потому, что (по ее словам) он имел меньше прав, чем любой другой кандидат, и поэтому должен быть тем более благодарен.19 Что касается его самого, то он так и не смог оправиться от этой волнующей связи; он помнил Екатерину до того, как она ожесточилась от власти, и это очарование сохранилось даже тогда, когда она сделала его своим орудием в подчинении своего народа.

Через два дня после избрания он отправил эту новость мадам Жоффрен:

Дорогая мама: Мне кажется, что с позавчерашнего дня мне доставляет большее удовольствие называть тебя этим именем. [За всю нашу историю еще не было столь спокойных и единодушных выборов. ... Все главные дамы королевства присутствовали на Поле Выборов среди эскадронов дворянства. Я имел удовольствие быть провозглашенным голосами всех женщин, так же как и голосами всех мужчин. ... Почему вас там не было? Ты бы назвал своего сына.20

Мы видели, как "мама" проехала по дорогам Европы, чтобы навестить своего "сына" в его варшавском дворце (1766). Не имея реалистичного представления о разрыве между французской и польской цивилизацией, она жаждала, чтобы он за год поднял Польшу на столетие вверх; ее советы стали хлопотными и напрягли сыновнюю преданность Понятовского; он почувствовал облегчение, когда она уехала, хотя и успокаивал ее комплиментами и картиной с изображением себя в бриллиантах. Она оставила картину себе, а бриллианты отослала обратно. Как только она уехала, ее любовь к нему вернулась к полной пылкости, и она написала ему из Вены, подтверждая "привязанность, которая является необходимостью моей жизни".21

Станислас сделал все, что мог. В эти первые годы он с полной отдачей отдавался государственным делам. Он ежедневно присутствовал на совещаниях своих министров и до поздней ночи работал над проблемами, к которым добросовестно относился. Ему удалось в значительной степени подготовить корпус государственных служащих, отличающихся необычайной компетентностью и поразительной честностью.22 Он был легко доступен и очаровывал всех своей приветливостью, но не всех своим энтузиазмом в отношении реформ. Но его энергия была разбавлена чувством зависимости от Екатерины, даже от русских войск, которые она оставила в Польше в качестве гарантии его безопасности и послушания. Ее посол, граф Отто фон Штакельберг, присматривал за ним, чтобы он не забыл свои русские струны.

Его окружали дальние и ближние враги. Польская шляхта разделилась на две фракции: одна, возглавляемая Потоцкими, выступала за независимость прежде реформ и хотела сдержать королевскую власть, сохранив сильную аристократию; другая, под руководством Чарторыйских, требовала сначала реформ, утверждая, что в своем нынешнем состоянии Польша слишком слаба, чтобы сбросить русский протекторат. Чарторыйские колебались в поддержке Понятовского, так как осуждали его экстравагантность и любовниц. Сейм выделил ему 2 200 000 талеров в год, а к 1786 году увеличил эту сумму до 6 143 000 гульденов - одной трети доходов правительства. Он тратил больше, чем полагалось, занимая у банков в стране и за рубежом. Дважды государство оплачивало его долги, но в 1790 году он все еще был должен 11 500 000 гульденов.23 Как и Екатерина, он стремился, чтобы его правление запомнилось прекрасными постройками; он разделил себя и свою свиту между двумя дорогими дворцами; он давал дорогие развлечения и осыпал подарками художников, писателей и женщин.

Его привлекательность стоила дорого. В свои тридцать два года, красивый, культурный, щедрый и неженатый, он собрал вокруг себя целый рой красавиц, жаждущих его руки и кошелька. Некоторые из тех, кто не мог выйти за него замуж, с удовольствием делили с ним постель, а некоторые парижские актрисы присоединялись к развлечениям короля. Чарторыйские протестовали, он признавался в своих грехах и продолжал их. Наконец одна из любовниц, пани Грабовская, привела его к алтарю, заключив тайный брак. После этого его сексуальная жизнь находилась под строгим наблюдением, и он мог уделять больше внимания правительству, литературе и искусству.

Он проявлял личный интерес к творчеству и жизни художников и писателей того времени. Как и Екатерина, он собирал картины, статуи и книги, построил галерею и библиотеку, а в последней выделил статую Вольтера. Он находил работу для местных художников и привозил других из Франции, Италии и Германии. Пиранези и Канова не смогли приехать, но они выполнили для него работы в Италии. Он превратил половину королевского дворца в школу искусств и выделил средства, чтобы молодые перспективные художники могли учиться за границей. Он основал под Варшавой фарфоровое производство, чья продукция стояла в одном ряду с мейсенской и севрской. Он вдохновил состоятельных поляков - Адама Чарторыйского, Елизавету Любомирскую, Елену Радзивилл и других - собирать произведения искусства, заказывать художников, а при строительстве и декорировании дворцов заменять рококо саксонского периода разновидностями неоклассического стиля. Сам он предпочитал смесь барокко и классики; в этом стиле Доменико Мерлини спроектировал дворец Лазенки на окраине Варшавы. Тем временем иностранные живописцы обучали новое поколение польских художников, которые достигли зрелости уже после того, как исчезла польская свобода.

Первыми шагами к этой катастрофе стали препятствия, поставленные Фридрихом Великим на пути самореформирования Польши. До сих пор (1767) Екатерина, кажется, не имела намерения расчленять Польшу, столь явно подчиненную русскому влиянию; раздел превратил бы Пруссию в гораздо более грозное препятствие, чем славянская Польша могла бы стать для русского участия в делах и культуре Западной Европы. Она довольствовалась требованием признать за диссидентами полные гражданские права. Но Фредерик хотел большего. Он никак не мог примириться с тем, что Западная Пруссия, преимущественно немецкая и протестантская, находилась под властью Польши и католиков. Поэтому раздел Польши был для него неизбывной целью. Любое усиление Польши, политическое или военное, помешало бы его целям; поэтому его агенты поддерживали liberum veto, выступали против создания польской национальной армии