были ужас и отвращение при виде матери. Дигби сказал «Поставь себя на ее место», но оказалось, что она не в состоянии представить себя в этих толстых сандалиях, вырезанных из старых покрышек, не в состоянии представить, что она смогла бы пережить такой же кошмар, какой обрушился на ее мать и который продолжается. Когда мать поворачивает незрячее лицо к солнцу, Мариамма вздрагивает.

— Эта болезнь и невинных детей превращает в изгоев, — продолжает Дигби. — Элси не хотела, чтобы ты росла с тем же клеймом, каким отмечена она. Лучше ты будешь думать, что она умерла, чем увидишь свою мать такой. А быть здесь — это все равно что быть мертвым, — с горечью произносит он. — Близкие никогда больше не увидят тебя. Да и не захотят. Наших больных никогда не навещают родные. Никогда. Ты, возможно, первая. Элси инсценировала свое утопление и велела мне подхватить ее ниже по течению. Я хотел, чтобы она осталась в моем поместье, но она отказалась. Существовало только одно место, где она могла сохранить свою страшную тайну, где могла чувствовать себя в безопасности. Здесь. А что касается меня, у меня не было выбора. Я не собирался вновь потерять ее.

— Кто еще знает?

— Только Кромвель. А теперь и ты. Кромвель мне как брат. Благодаря ему наша жизнь здесь вполне комфортна. Раньше он управлял поместьем, а теперь оно полностью принадлежит ему. Мои друзья-плантаторы думают, что я обрел Иисуса и потому подался сюда. Оказалось, что я очень нужен «Сент-Бриджет». Шведская миссия безуспешно пыталась найти врачей или медсестер, которые согласились бы работать тут на постоянной основе. Предубеждение слишком велико. А я уже был знаком с жизнью «Сент-Бриджет». После смерти Руни все тут разваливалось. Предстояло много работы.

Самый тяжелый удар постиг нас, когда твоя мать потеряла зрение. Сейчас я читаю ей по вечерам. Когда мы узнали о гибели твоего отца, Элси была убита горем. Перестала работать. Дни напролет плакала о нем. О тебе. Она и так каждый день живет и дышит своей виной, но когда ты осиротела, ее чувство вины достигло пика. Это единственная боль, которую может теперь испытывать твоя мать, — боль души. Мучительная боль от того, что ей пришлось исчезнуть, чтобы защитить тех, кого любила. Все ее творчество вращается вокруг тебя, Мариамма, вокруг боли расставания с тобой. Твоя бедная мать могла выразить свою любовь, только стирая себя с лица земли, становясь безликой, безымянной, неизвестной собственному ребенку. Я вижу это в ее скульптурах, в тех муках, с которыми женщина прячет лицо, чтобы никогда не открыть его, оставаться мертвой, чтобы ты могла жить.

Мариамма уже не сдерживает слез. Всю материнскую заботу и все поцелуи, которых только можно желать, она получила от Большой Аммачи, от отца, Анны-чедети, от Малютки Мол. Они души в ней не чаяли. Слезы ее от тоски по матери, которая жила здесь все это время. Да, она тоскует по той женщине на лужайке, по той маме, которой могла бы стать Элси, если бы не проказа.

В моей жизни разверзлась пропасть всех этих пропущенных лет, наших раздельных жизней.

Мариамма с благодарностью принимает протянутый Дигби безупречно чистый носовой платок. Изо всех сил стараясь сохранять спокойствие, она внимательно рассматривает человека, который сначала стал ее отцом, а потом поселился здесь, чтобы быть рядом с женщиной, которую любил.

— Тебе тоже пришлось отказаться от мира, Дигби.

— От мира? Ха! Нет, нет. Я отказался от гораздо большего, Мариамма. Я отказался от тебя. Отказался от шанса познакомиться со своим единственным ребенком. Мне так невыносимо хотелось узнать тебя. Это не только ее рана. Но и моя тоже.

Мариамма потрясена силой чувства, с каким он произнес эти слова, — негодование, смешанное с болью. Она отводит взгляд.

— Единственное, что могло облегчить боль от разлуки с тобой, это то, что Элси была рядом, мы были друг у друга. И я снова стал хирургом — вернул Руни долг за то, что он сделал для меня, — а Элси никогда не переставала быть художником. Нам с твоей мамой досталась целая четверть века вместе! Было нелегко. Когда мы поселились здесь, она еще была красивой женщиной. И такой сильной! Сила ее разума, мощь ее произведений… Жаль, ты не видела ее в расцвете сил. Сердце мое разрывается от каждого ухудшения в ее состоянии. Смотреть, что сделали с ней время и проклятая болезнь Хансена… — Он вздыхает с горечью. — Но по ночам, в объятиях друг друга, мы пытаемся забыть. Вот так, Мариамма.

Она не знает, что сказать о такой любви. Ей завидно.

— Когда в газете начали печатать колонки твоего отца, очерки, полные юмора и мудрости — и боли, — она поняла, что он преодолел зависимость. Осмелюсь утверждать, что Элси была самым преданным читателем Обыкновенного Человека. И переводила его статьи для меня. Пока не ослепла, да. А потом ей читали эти колонки другие люди.

— Она что-нибудь знает о моей жизни?

— О боже, конечно! — улыбается он. — Все, что мы могли выяснить. Когда редактор твоего отца написал статью, разъясняющую тайну Недуга, про вскрытие и прочее… она об этом только и думала. Огорчалась, что знание пришло так поздно — для Филипоса и для Нинана. Вспоминала, как несправедливо винила его в смерти Нинана, когда в своем горе они набросились друг на друга. Но к тому времени Филипос уже освободился от хватки опиума, а Элси из Парамбиля была давно мертва. И она так и не успела попросить прощения.

Свет от окна очерчивает лицо Дигби, шрам на щеке словно делает его печаль еще заметнее. Мариамма даже угадывает свои черты в этом почти семидесятилетнем мужчине. Она приникает к его плечу. Он робко обнимает ее одной рукой — этот ее другой отец, он прижимает к себе свою дочь, и они вместе смотрят в окно на мать.

Люби больных, всех и каждого, как будто они твои родные.

Отец выписал для нее эту цитату, и она все еще лежит закладкой на титульной странице маминой «Анатомии Грэя».

Аппа, должна ли я любить эту женщину, которая отказалась участвовать в моей жизни? Женщину, инсценировавшую свою смерть, чтобы я даже