Он внезапно понял, что Лизабет ведёт его к покоям конунга, и сжал её руку крепче, заставив остановиться.

— Лизабет, куда мы идём? Твой отец…

— Он у себя, — сказала она и отвернулась, будто не желая отвечать на изумлённый взгляд Эда. Что значит — конунг у себя? Как может он быть у себя, когда в его городе творится такое? Его место на стене, со своими людьми, в крайнем случае — в Анклаве, вразумлять жрецов и требовать, чтоб они угомонили народ…

У входа в комнаты конунга их встретил тройной караул. Копья с треском сомкнулись перед Эдом — и за его спиной. Лизабет выпустила его руку и вскинула ладонь.

— Пропустите! Приказ лорда Грегора!

Её голос звучал звонко и жёстко — голос не испуганной девчонки, но леди, старшей женщины своего клана. «Где теперь её муж? — подумал Эд. — Тоже прячется под кроватью в своих покоях, по примеру тестя? Или, может быть, вытащил из сундука меч и полез на стену, пытаясь разглядеть врага уцелевшим глазом?.. Господи, Лиз, прости меня. И ты тоже меня прости, если сможешь. Я не мог иначе».

Копья разомкнулись, давая им путь.

Эд вошёл в комнату предпокоя — ту самую, за порог которой ступали очень немногие. Тиннетри, неизменный камергер Грегора Фосигана в течение тридцати с лишним лет, при виде Эда молча посмотрел на дочь своего господина. Лизабет так же молча кивнула. «Он всегда меня недолюбливал, — подумал Эд. — Видел меня насквозь. Он один и видел… может, поэтому он единственный, от кого я не смог отвратить конунга».

Камергер распахнул дверь. Эд прошёл внутрь. Лизабет осталась, словно не решаясь следовать за ним.

В комнате с низким окном и винным столиком на пьедестале, той самой комнате, в которой Грегор Фосиган рассказывал Адриану Эвентри про убийство его семьи, в том самом кресле, которое неизменно занимал Эд, сидела леди Эмма, тётка конунга. На коленях её лежали пяльцы, ловкие пальцы водили иглой, отсверкивавшей в пламени лучины. Старая, безмятежная в своём слабоумии женщина, которой нет дела до того, что творится за пределами её светлицы. Не прекращая шить, она подняла глаза и встретилась с Эдом взглядом — впервые с тех пор, как он свёл в могилу её любимую внучку. У неё были такие же глаза, как у лорда Грегора, — светло-серые, с крупным, всё ещё тёмным и блестящим зрачком, блеск которого не смогли приглушить никакие годы и горести.

— Лизка всё же привела тебя, — сказала старуха, и игла в её пальцах наконец замерла. — Надо же, от девчонки есть хоть какой-то толк.

Она положила пяльцы на стол и встала.

— Идём. Грегор ждёт тебя.

Эд поклонился ей. Она не удостоила его в ответ даже взглядом. Повернулась, прошла через комнату к двери, ведущей в спальню конунга — единственную часть его покоев, которой Эд никогда не видел изнутри, хотя молва, которой сам он когда-то усиленно потакал, утверждала совершенно обратное.

Леди Эмма приоткрыла дверь и заглянула в комнату, не входя. Что-то тихо сказала, выслушала ответ и отступила. Посмотрела на Эда, сухо кивнула ему на дверь.

Он подошёл, чувствуя странную слабость в ногах и внизу живота. «Прочь», — приказал он. Страх должен приходить после, когда дело уже сделано. Страх должен знать своё место.

И всё же он поколебался, задержавшись на пороге, пока эта предательская слабость не прошла — и услышал, как леди Эмма, выйдя из столовой в предпокой, сказала: «Лизабет, детка, сними наконец плащ. Ну, успокойся же. Идём, я налью тебе грогу. Грог спасает от всех забот и хворей».

Эд толкнул дверь в спальню конунга, шагнул вперёд и закрыл её за собой.

Он не так представлял себе спальню самого могущественного человека в Бертане. Маленькая, тесная, тёмная — лорд Фосиган вообще не любил большие помещения и избегал их. В спальне только комод и кровать, вдвое более узкая, чем та, на которой спал Эд в своём доме в Верхнем городе. Полог балдахина опущен с двух сторон, с третьей — наполовину задёрнут, и тяжкое, сиплое дыхание доносилось из-за него, но парчовые занавеси были слишком тяжелы, чтобы оно могло их пошевелить. На столике у изголовья стояли какие-то чаши и склянки, на полу — тазик с чем-то тёмным, крепко и терпко пахнущим кровью. Ставни закрыты наглухо, и по всей спальне стоит запах — затхлый, тусклый запах смерти.

Медленно, очень медленно Эд подошёл к отдёрнутому пологу.

— Вы звали меня, мой лорд? — тихо спросил он.

Грегор Фосиган, лежавший на единственной куцей подушке — он ненавидел пуховые перины, как и любые другие излишества, — повернул к нему голову. Без конунгского венца или хотя бы шапки она казалась маленькой и вытянутой, будто гусиное яйцо. Лицо лорда Грегора — а точнее, правую его часть — искажала гримаса, могущая выражать равно гнев, страх и стыд. Но правду говорили глаза, яркие, живые, полные холодной отрешённости, будто этому некогда великому человеку было решительно всё равно, что жестокие боги вздумали сотворить с его телом.

— Сядь, — неожиданно внятно сказал конунг. Правая сторона его рта едва шевелилась, но говорил он без видимого труда. И даже шевельнул рукой — правой, будто отказываясь признавать и принимать, что эта часть тела ему больше не подвластна, — требовательно и нетерпеливо указывая Эду на кресло с резной спинкой, стоящее рядом с кроватью.

Эд сел. Он никогда не смел перечить этому человеку.

— Где ваши лекари? — спросил он.

— Я их всех прогнал вон, — проговорил лорд Грегор. — Велел взять мечи или их костоправские тесаки, что там у них есть, и идти защищать город. Так от них всяко будет больше проку.

Теперь Эд видел, с каким трудом даётся ему речь. Высокий от залысин лоб конунга покрыла испарина, но голос его был совершенно ровным. Он не собирался выглядеть слабым. Даже теперь. «Вы могли бы быть мне другом, мой лорд», — подумал Эд, но кого винить в том, что этого не произошло?..

— Что с вами случилось, мой конунг?

Он спросил это без злорадства. Лорд Грегор почувствовал это, и левая сторона его рта растянулась в подобии прежней улыбки.

— Со мной случился ты… лорд Адриан Эвентри. И мой сын, который был так же глуп, как я сам.

— Он поумнеет. Я обещаю вам это.

Отяжелевшие веки конунга опустились, долгое мгновение спустя снова поднялись, с мучительным трудом, словно шевелить ими было для лорда Грегора непосильной задачей.

— Ты хочешь сказать, что он… жив?

— Он жив, мой лорд. И останется жив. В этом я вам клянусь… моими братьями Ричардом и Анастасом, и моим отцом.

Клокочущий, влажный, надрывный звук, вырвавшийся из приоткрытого рта конунга, не мог быть смехом. Эд смотрел на этот рот и чувствовал, как взмокают волосы на затылке.

Он наконец понял.

Лорд Грегор услышал — а, более вероятно, увидел, придя слишком поздно, — как полдюжины стрел впивается в тело его единственного сына. Увидел, как Квентин падает с коня и как Адриан Эвентри, чудом выживший после предательского удара, забирает его тело и уносит с собой.