Так, размышляя о собственных горестях, бесчестии и предельном одиночестве, проводил я ночи и дни. Никто не заботился обо мне; да если бы кто-нибудь обратился ко мне с любовью, я пал бы на шею этому человеку и умер от слабости.

Но силы, наконец, начали возвращаться ко мне, я стал выходить и, гуляя по дворцу удовольствий, встретил сэра Гью, пребывавшего в собственном обществе.

Посему я сказал ему, сколь благодарен всем сердцем за то, что остался в живых; он ответил только, что поступил, как подобает доброму рыцарю, когда, услыхав о моём безумном предприятии, немедленно отправился следом за мной с несколькими рыцарями и успел как раз вовремя, чтобы спасти меня.

Слова эти сэр Гью произносил в величественной и благородной манере, однако я не полюбил его, скорее возненавидел – невзирая на все усилия, потому что некая нотка не знающего жалости триумфа, сердечного холода обдавала меня морозом. Да и о «моём безумном предприятии» он высказался с таким пренебрежением, словно бы я был неправ совершенно во всём. После, узнав побольше, я научился жалеть его, а не ненавидеть, но в тот миг мне казалось, что в жизни его не найдётся единственной тени, ибо я ещё не знал, что леди Элис не любит его.

Оставив его, я медленно побрёл по тропкам сада, погрузившись не в мысли – в какие-то тени размышлений, прежде посещавших мой ум. День – самый очаровательный – двигался к вечеру, а я был счастлив не более, чем человек, которому опротивели цветы и всё вообще на свете. Наверно, если бы тогда ударили колокола, я бросился бы на траву и зарыдал. Но вокруг в жёлтой кипени жужжали пчёлы, а одной только их музыки недостаточно, чтобы навести на меня тоску.

Наконец, я остановился, дабы сорвать большую оранжевую лилию, и… О! Увидел, что по дорожке ко мне приближается та самая дева, что дала мне хороший совет в приёмном зале.

Я очень обрадовался и с улыбкой устремился навстречу ей, но она самым серьёзным образом проговорила:

– Прекрасный сэр, леди Элис от Розы желает увидеть тебя в своих собственных покоях.

Не сумев ответить даже словом, я повернулся и направился рядом с нею; погружённая в задумчивость, она не спешила и только время от времени обрывала все лепестки у очередного розового бутона. Я тоже думал о том, зачем мог понадобиться дочери короля. Не затем же, чтобы… И всё же, всё же…

Но когда мы подошли к палатам госпожи, я увидел, что у двери стоит рослый рыцарь, красивый, сильный, в доспехе, но без шлема, как бы охранявший вход в покои, но не так, чтобы это было заметно.

Он пылко поцеловал девицу, и тогда она объяснила мне:

– Это сэр Вильям де ла Фоссе, мой верный рыцарь.

Тут он взял меня за руку, всем видом являя, что счастлив видеть меня, и от радости всё лицо моё залилось румянцем.

А потом эта девица по имени Бланш открыла передо мной дверь и предложила войти, а сама осталась снаружи; раздвинув перед собой закрывавший вход тяжёлый шёлк, я оказался в покоях королевны.

Увидев меня, Элис встала и замерла, бледная, с приоткрывшимся ртом, руки её бессильно висели вдоль тела. Тут все сомнения и печали совсем оставили меня, но радость не пьянила – напротив, мне казалось, что я смогу впитать её целиком, не потеряв ни единой крохи. В этот миг я ощутил собственную красоту, отвагу и верность… и более не сомневался в том, как следует поступить.

Устремившись к леди Элис, я первым делом поцеловал её в лоб, пал в ноги, а потом привлёк к себе, а она всё не поднимала ослабевших рук, и вот губы её шевельнулись, и наши уста соединились надолго, так что глаза отказали мне, и я уже не видел Элис, пока не поглядел на её зелёное платье.

Она так и не заговорила со мною, но вот, наконец, собралась, ибо взгляд Элис отыскал мои глаза, а рот открылся. Однако сказала она всего два слова: «Дорогой Лайонел…»

И упала вперёд, словно бы теряя сознание; я поддержал Элис и покрыл всё лицо её поцелуями. А потом она расколола волосы, рассыпавшиеся до самой земли, и, когда я вновь заключил Элис в свои объятия, они рассыпались по моим алым одеждам струйками несравненного райского водопада.

После, через какое-то время, мы призвали к себе леди Бланш и сэра Вильяма де ла Фоссе, и, пока они обсуждали, что нам следует предпринять, вновь занялись поцелуями, и я не знаю, что они там говорили.

Только помню я, что той же ночью, уже совсем поздно, мы с Элис выехали из доброго города, окружённые большим отрядом, состоявшим из рыцарей и латников. По пути к нам присоединялись и другие отряды. Через три дня мы добрались до замка сэра Вильяма, называвшегося Крепостью Кавалеров.

Там он немедленно велел ударить в большой колокол и вывесить на самой высокой башне огромное красно-золотое знамя, изрезанное на мелкие полоски, преображавшие стяг в какие-то лохмотья. Так велел поступать обычай этого дома, когда нужно было собрать вассалов.

Когда ударили в большой колокол, мы с Элис стояли возле него на башне. Помню теперь, как я пропустил руку под её волосами, обнимая за шею так, что кончики пальцев коснулись её щеки. А она смотрела на колокол и с каждым оглушительным ударом задерживала дыхание, устремляя взгляд долу.

В тот самый день, день нашего приезда, её убрали золотом и цветами – изображения ангелов, рыцарей и дам украшали её парчовое платье, и я целый час ждал Элис в капелле, слушая пение ласточек за окнами, с раскрытым ртом разглядывая картины, нарисованные на позолоченных стенах. Когда же явилась она, я преклонил колена перед алтарём, и она опустилась на колени рядом со мной и поцеловала меня в губы. Потом пришёл священник, а с ним певчие и мальчики с кадилами, и вскоре капелла, к удивлению моему, наполнилась золотыми одеждами, благовониями, дамами и песнопениями – так я обвенчался с Элис.

А на дворе замка собирались люди; наконец, у нас собралось две тысячи латников, скопился и великий запас воинского снаряжения и провизии.

Но мы с Элис были счастливы – и в расписных палатах, и на прекрасных заливных лугах, и никто не выступал против нас.

Тем не менее, она всё время разговаривала о войне и неустанно гладила длинной ладонью змеек на кольцах моей кольчуги; ещё она целовала мой щит и шлем, и крылья, которые вышила мать, а потом говорила о том счастье, которое ждёт нас, когда мы отразим всё подступающее к нам зло.

Еще Элис брала мой меч, клала к себе на колени и разговаривала с ним, объясняя клинку, как любит меня.

Истинно, о Господь мой и Бог, ведомо тебе, что любимая моя во всём была чиста, как дитя, как Твои ангелы! О моя мудрая и ласковая! И эта бесконечная страсть, и не знающее конца желание – всегда находящее удовлетворение.

Может быть, вы решили, что проклятия, срывавшиеся с губ врагов, осадивших замок, разбили нашу любовь или в чём-то уменьшили её? Нет, нет и нет; только после начала осады щёки Элис чуть ввалились, а полное страсти лицо сделалось частью меня самого. Теперь, когда мне удавалось увидеть её в паузе между свирепыми схватками, она только целовала меня, гладила мои руки или клала себе на грудь мою голову – с таким пылом, что иногда меня пронзало острое, словно боль, опасение за её жизнь.