и едва мы выпрыгнули из автобуса, как сразу утонули по пояс в снегу.

Прямо перед нами ехал раскрашенный в зимний камуфляж БТР-80, который волок за собой тракторные сани. На броне вместо пупса сидел пьяный прапорщик с гармонью, а на санях приплясывала, гуляла свадьба.

Жена бросила молодого лейтенанта через год.

И вот он женился по второму разу, а на следующий день улетал в Душанбе — к новому месту службы. Нас роднила давняя любовь к горам, к перемещению по их складкам и, несмотря на то, что виделись мы редко, радовались друг другу, как мальчишки.

Только вот Багиров куда-то пропал, и некому, кроме меня, из нашей старой компании было поздравить новобрачного.

Я поднимал стакан, желал молодожену добра и боялся за испуганную невесту с большим животом, потому что уже отвык бояться за друзей, а за девочку ещё можно было бояться, хотя она знала, что выходит замуж за офицера.

Было это на окраине, и были на этой свадьбе родственники — деревенские мужики и бабы — откуда-то из-под Рязани.

Я стоял на балконе с полковником Генерального штаба. Полковник ждал служебную машину, а пока рассказывал мне о жизни.

— Нет, — говорил он, — если проведут совместные учения с американцами, я уйду из армии… У меня над столом две фотографии — капитуляция Германии и то, как наш министр иностранных дел подписывает договор о разоружении… Уйду, мне и так по восемьсот баксов в месяц капает — от коммерции…

Но в спину нам уже билась песня, слаженная, чудесная, звучал чистый сильный голос жениха и такие же чистые голоса крестьян, подхвативших её. Песня отражалась от стен, звенела неиспользованными бокалами в серванте…

«Когда она умолкнет, — думал я, — ждёт меня долгое путешествие домой. Вот уж и друг мой заводит свой мотоцикл под окном, всё не может завести, но заведёт, несомненно, и помчимся мы по ночной Москве».

Однако вспомнил я и о старике, который ждал меня дома. Нельзя было удаляться слишком далеко от старика, который не всегда способен найти себе пропитание сам.

Я вспомнил о том, как кот из нижней квартиры выползает на подоконник и спит на солнце, а просыпаясь — выглядывает в открытое окно: что там, на улице? Не идёт ли загулявший с вечера хозяин?..

Чем-то он был похож на моего старика.

Извините, если кого обидел.

21 августа 2012

История про то, что два раза не вставать

…В начале лета были у меня разные дела, и очень хотелось выполнить их все по списку. Но дела жили независимо от меня. Время наставало предотъездное, а путь лежал — на Кавказ.

А потом, уезжая, очень хотелось вернуться и упорядочить свою жизнь, но знал я, что на обратной дороге желание это пройдёт.

Так и случилось.

Но пока я сидел перед огромным письменным столом Иткина и получал указания.

— Вам передадут отчёт, — говорил он. — Вы получите все бумаги, но запомните: больше всего меня интересует нефтеперерабатывающий завод. Нужно понять, что с ним сейчас происходит, а важнее всего — что с ним может произойти.

На этот раз я ехал с напарником. У меня было своё дело, а у него своё — мы не интересовались подробностями. Напарник мне достался огромный, тоже похожий силуэтом на овал, однако меня мирила с ним его молчаливость. Только в поезде, разглядывая через окно красивых женщин на станциях, он произносил оценивающе несколько слов:

— Вот ёлки зелёные.

Что это означало, я не знал.

А в южной республике, куда мы ехали, творилось что-то странное. Рубили головы подчинённым одного человека. Этот человек был бывшим командиром президентской гвардии, а теперь стал кем-то совершенно другим.

На вокзале нас встретили.

— Здравствуйте. Я — Рувим, — произнёс горбоносый человек, по виду мне ровесник. — Я оставил машину на площади, пойдёмте.

Началась жизнь человека, путешествующего по казённой надобности.

Несколько раз я говорил с Рувимом, и с каждым разом разговор становился всё откровеннее.

Через несколько дней мы даже пошли вместе пить пиво. Мир вокруг нас постепенно изменялся, исчезали запахи пыли и нагретого асфальта. Вечерело.

Изменялись и разговоры.

Мы пили пиво рядом с автостоянкой, положив руки на доску, укреплённую в распор между деревом и забором. Кружки были большие, довоенные (хотя всё теперь стало довоенным), почему-то с гербом города Владимира. Итак, мир постепенно изменялся, южный город окружал нас.

Стояла рядом белая «Волга» с открытыми дверцами, откуда матерились с акцентом, кричали по-русски и по-нерусски, и нерусский язык не оставлял простора для гласных.

— Ты живёшь здесь не по чину, — говорил мне Рувим. — Тебе нужно не пиво пить, а сидеть в ресторане.

— Спасибо, я учту.

— Здесь такой порядок, — продолжал он, — ты — то, как ты тратишь деньги. Важно, чтобы тебя уважали. Если ты будешь пить пиво под забором, как мы сейчас, или просто дружить с теми, кто пьёт под забором, то тебя никто не будет считать за человека.

— А ты? — спросил я.

— Я в этом городе вообще не жилец, — ответил Рувим, — что мне теперь до этого.

— Интересно, — я перевёл разговор на другую тему, — интересно, а как народ здесь кормится, ведь так плохо с подвозом?..

— Знаешь, тут на окраине держат коров. Куриц там всяких…

— Почему ты не уезжаешь? — спросил я Рувима. — Что тебя держит?

— Поехали, по дороге мы заскочим в одно место, там ты всё поймёшь, — ответил Рувим.

Мы ехали вечерним городом, где всё меньше и меньше было машин — потому что ездить вечером по улицам страшно. А вечер начинается часов в шесть, к восьми превращаясь в глухое ничейное и безвластное время.

Машина проехала по короткой улочке, похожей на деревенскую, повернула направо, опять направо и наконец остановилась у низкого панельного дома грязно-белого цвета.

Топоча по ступеням, мы поднялись на второй этаж и остановились перед дверью, крашеной ядовито-зелёной краской. Из-за двери слышались крики, и мне стало несколько не по себе, хотя немногому можно было удивляться в этом городе.

Рувим открыл дверь своим ключом, и мы прошли в прихожую, чистенькую и маленькую. Пахло медициной и детскими пеленками, которые не были детскими.

Из комнаты навстречу нам вышла жена Рувима, полная русская женщина, очень похожая на крестьянку, но с серым лицом и мёртвыми от горя глазами.

— Медсестра уже пришла, — сказала она Рувиму, не здороваясь. — Можно ехать…

И тут же, прислонившись к косяку, произнесла:

— Когда же это кончится…

Рувим обнял её, а я увидел через незакрытую дверь кровать и медсестру, склонившуюся над кричащей старухой.