Кто-то из детей завозился, заговорил во сне, Анна прислушалась, опять зашептала:

– Коня его куда дел?

– Отогнал к Горошихе, он к ним уйдет, пусть там ищут. Спи давай, – обнял и прижал к себе.

– Меня прямо трясет всю, Валя… Ты с Шульгой что сделал?

Он помолчал, раздумывая, выдохнул тяжело:

– К налимам его отправил, не надо тебе…

– Уй-й! – Анна перекрестилась, но рука тряслась и путалась.

– Ну-ну, – Валя прижал голову жены к подбородку, – заложил бы он! Прямо сказал, если Аська с ним не поедет, завтра тут комендант будет! Потешился бы, потом все равно сдал бы…

Он помолчал, неловко поглаживая голову жены. Вздохнул с тяжелым кряхтеньем.

– Не донесли… всем бы лагерь был, и тебе, и Асе, а так – я один пойду. Разодрались два пьяных – десятку, больше не дадут. А может, и пронесет.

– Ой, Валя… человек ведь… – она уткнулась ему в плечо, как будто не хотела, чтобы все это было правдой.

– Когда-то и был человек, да одна мразь осталась. Аська готова была пойти ради нас… – Валентин замолчал, кряхтел и вздыхал время от времени, Анна вытирала беззвучные слезы. – Не тужи, может, Господь сжалится над нами наконец. Что мы ему плохого сделали?

– Кому?

– Да Богу нашему…

– Не греши так говорить.

Замолчали. Ходики тикали на стенке. Валентин опять вздохнул тяжело и сел в кровати.

– Все равно не усну. Собери мне на неделю и Азизке. Муки да картошки… соль в зимовье есть, мяса возьмем. Когда рассветет, пройди, глянь все хорошо. Чтобы и следа парнишки не было. Асе не рассказывай лишнего, я и тебе не хотел говорить… Мой это грех, и точка! А с обыском придут – самогонки им ставь побольше, не стесняйся.

Собирался неторопливо, коня запряг, Анна зажгла лампу, мелькала в окнах. Около трех пошел в баню разбудить Азиза. Его не было. Матрас с одеялом скручены, как будто не ночевал. И не топлено было. Валентин достал папиросу, вышел, прислушиваясь к тишине двора. Корова вздохнула во сне, лайка, увидев хозяина, виновато застучала хвостом о стенку будки. Начинало светать. Валентин дошел до туалета. Никого. Подумал с неприятностью – не с Асей ли где? – почему-то не хотелось этого. В летней кухне, и правда, слышно было какие-то шорохи. Валентин остановился в нерешительности. Ася, одетая в ватник и платок, вышла к Валентину.

– Азиза не видела?

– Нет.

– Не ночевал он… Ничего вчера не говорил?

– Нет… не помню… Сказал, что ты – настоящий мужчина, а он – нет!

– Вот сопляк! – Валентин бросил измятую и высыпавшуюся папиросу, достал другую, закурил. – Иди ложись, чего теперь.

– Валя, давай мы с Колей уйдем в Ермаково. У вас дети… давай так сделаем?! Мы здесь – одни проблемы.

– Какое Ермаково? – недовольно остановил ее Романов.

– Или в Ангутиху. Устроюсь работать… Даже не знаю, как благодарить тебя…

– Ты что говоришь такое?!

Анна вышла, кутаясь в платок.

– Если Азиз вернется… – начала говорить Ася, но Валентин перебил:

– Не вернется он. Не хотел нас подставлять, вот и ушел. Если его возьмут – не сознается, где был. Язык себе откусит, а не скажет, – Валентин повернулся и посмотрел в ту сторону, куда ушел мальчишка. – Эх, Азизка, Азизка, что же ты? – Он сдавил челюсти в досаде и стал выводить коня в ворота. – Поеду, может, увижу его где…

Анна шагнула к нему, прижалась к исцарапанному, пахнущему кровью лицу.

65

Ночь стояла черная, совсем другая, чем в низовьях. Теплая. С другими запахами. Сверчок пел за открытым окном. Чуть колыхалась ночным воздухом старенькая тюлевая занавеска. Был уже второй час ночи, Николь не спалось и очень хотелось выкурить папиросу. Курить, несмотря на большой восьмимесячный живот, она начала на этапе.

Из Ермаково ее увозил пассажирский теплоход «Иосиф Сталин», Николь стояла на палубе, сжав маленькую ручку Кати, вцепилась глазами в удаляющиеся улицы и пристань. Сердце останавливалось, прощалась с Сан Санычем. В трюме гудел женский этап, рядом конвоир дымил куревом. Николь спросила папиросу, но тот только чавокнул недовольно и не дал. Она купила пачку «Беломора» в буфете теплохода и с тех пор покуривала.

Николь осторожно поднялась, нащупала тапочки и, стараясь не разбудить чутко спящую старуху-хозяйку, вышла на крыльцо. Чиркнула спичкой. Тот, кто был в животе, брыкнулся, ему не нравилось, что она курит. Николь это знала.

Ее везли по этапу, ничего не объясняя, только бывший комендант Ермаково – они плыли вместе – шепнул, что она идет «по особому распоряжению». Что это значило, он не знал. Он попросил за нее, и Николь с Катей разместили не с уголовницами в трюме, а в каюте четвертого класса. Там тоже было тесно, но им досталась половина нижней полки, а из трюма доносился мат, крики, а иногда и звуки визгливого побоища, после которого снизу выводили не сильно трезвых баб с раскровяненными и опухшими от пьянства мордами. Конвойные и приносили им водку, женщинам всегда было, чем расплатиться.

Николь везла чемодан с вещами и тяжелый узел из простыни, который она надевала через голову. Она взяла зимнее и дорогие платья и кофты – подарки Сан Саныча – это могло продаться. Было полторы тысячи денег. Она разложила их в лифчик, в трусы под животом, а семьсот рублей, Померанцев, туго скатав, зашил в тряпичную Катину куклу. Все это было проделано в последнюю ночь в Ермаково. Так и не легли спать, чай пили, вспоминали «Полярный», Сан Саныча, команду. Померанцев проводил их в милицию, а потом на пристань.

Плыли больше недели. В Красноярск пришли ночью, загнали весь этап в какой-то барак, и там Николь обработали воровки. Навалились кучей и вытащили все деньги из трусов и лифчика. Платье порвали. Николь, опасаясь за Катю и за живот, не сопротивлялась. Порылись и в вещах, не оставив ничего шелкового, ни чулок, ни ночнушек.

На другой день с отдельным конвойным привезли в здание МГБ. Младший лейтенант, в кабинет которого ее завели, удивился на живот, а больше на Катю и сел писать бумаги. Они направлялись на постоянное местопоселение в Минусинский район Красноярского края.

Николь подала свою потрепанную картонку удостоверения ссыльной, села напротив, осторожно придерживая живот. Катя тихо играла с куклой на стульях, что-то объясняла ей шепотом, потом уложила спать и сама, посматривая на строгого дяденьку, сняла сандалики и улеглась рядом. И уснула. Как будто что-то понимая, а может следом за притихшей матерью, девочка вела себя очень дисциплинированно. Хмурившийся по службе младший лейтенант помягчел.

– Сколько ей? Года два? – кивнул на девочку.

– Год и два месяца…

– Крупная. Моей два с половиной, – он поскреб редкие усики быстрым привычным движением. Как будто вычесывал из них блох.

Лейтенант был лопоухий, круглолицый, с редкими льняными волосами. Вид у него был не злой, но слегка глуповатый, такой же и почерк, мелкий и не очень разборчивый. Шаблон документа был отпечатан в типографии, он только заполнял пробелы. Николь молча следила за поскрипывающим и цепляющимся за бумагу пером.