– Нравится? – спросила жена.

– А что на завтрак? Яичница?

– Не только. Форшмак.

– Ого! – «Значит, готовить завтрак вызывали с вечера тещу». – А где Борька?

– В Сивцевом. Поешь?

– Да, есть и спать.

– Нет уж, сначала – в душ! – Она нежно потрепала его за ухо.

Смыв с себя железнодорожную липкость и въевшийся за ночь в поры дух копченой стерлядки, подаренной Рытиковым, Гена съел яичницу, большой бутерброд с селедочным форшмаком и несколько тостов, намазанных малиновым джемом. Налив ему кофе, Марина стояла, опершись на мраморную столешницу финской кухни, и следила за жующим супругом с нежным добродушием, с каким простецкие бабы смотрят на своих уплетающих мужиков. Потом вздохнула и сказала:

– Я тебя жду!

– Может, вечером?

– Вечером мы идем на Таганку. А днем у меня интервью и примерка.

– Сейчас, только доем.

– И зубы не забудь почистить! Лучше мятной пастой.

«Боже мой! Я даже помню про джем и пасту! Через двадцать пять лет! – Скорятин вынул из бокового кармана и порвал билеты на премьеру «Ревизора», потом, аккуратно собрав, ссыпал в корзину глянцевые клочки: – Не голова – а какой-то мусорный полигон…»

…Гена убедился, что совсем разлюбил Ласскую, когда вошел в спальню. Жена лежала поверх простыней, сомкнув согнутые в коленях ноги и закинув за спину руки, отчего грудь, оплывшая после родов и кормления, призывно поднялась, уставив в потолок морщинистые соски. Постельная крикунья по своей женской природе, Марина никогда не навязывалась, уступая себя со снисходительной, дарственной улыбкой. Даже глубокой ночью, прежде чем допустить Гену, она выходила в соседнюю комнату и проверяла, уснул ли Борька. И вот теперь, предлагая себя, гордячка лежала, как свинина на рыночном прилавке. Он увидел ее оплывшие бока и вмятинки на обширных бедрах. Готовясь к возвращению мужа, Ласская не только сходила к парикмахеру, но и выбрила подмышки: в безволосых впадинах краснели воспаленные припудренные прыщики.

– Иди ко мне! – позвала Марина таинственным шепотом и, разведя колени, приоткрыла то, что прежде ошеломляло, – избыточную женственность, похожую на алый петушиный гребень, чуть склоненный набок. Но Скорятин лишь брезгливо удивился: как могла прежде так воспламенять его эта воспаленная, выпершая из чрева складчатая требуха? К тому же затейница, став на всю голову соломенной блондинкой, ниже талии осталась жгучей брюнеткой, и это вызвало у него невольную ухмылку.

– Ты чего улыбаешься?

– От счастья!

В поезде, ночью, бессонно ворочаясь, он понял, что больше не любит Марину, а теперь вот осознал, насколько сильно не любит ее. И спала она в Ялте с Исидором или просто вместе покупала бычков, теперь не имело никакого значения. Алеко охладел. С чего началось охлаждение, не важно, так на пепелище никто – ни победители, ни побежденные – не помнит уже, из-за чего началась война…

– Иди, иди ко мне! – томно позвала Марина.

Он представил себе Зою – и пошел.

Потом лежали и курили, стряхивая пепел в кулек, свернутый из листка отрывного календаря. После объятий, разочаровавших, кажется, обоих, Гену охватила не привычная благодарная усталость, переходящая в космическую нежность, а изнурительное отчуждение. Раньше после бурной, почти звериной близости он был обдуманно ласков, давая понять жене, что их животная схватка за наслаждение не отменяет высокой душевной связи. Марина, получив арбатское воспитание, благосклонно относилась к плотской дерзости, но была крайне чувствительна к малейшей словесной непочтительности. Теперь же, размышляя о своем, муж отвечал на ее вопросы с небывалой, мытищинской небрежностью. Но она словно не замечала этого, хотя прежде мгновенно улавливала даже минутное мысленное отдаление супруга: «Ты о чем думаешь?» – «О тебе». – «Не ври партии!»

– Слушай, хотела тебе перед отъездом рассказать, но ты так быстро собрался. Даже не прилегли на дорожку. Я скучала!

– Я тоже. Так что ты мне хотела рассказать?

– Про Ялту.

– Там тепло?

– Тепло и вино хорошее. Но бывают же совпадения! Пошла на базар, стою, покупаю вяленые бычки… Ты даже еще не попробовал. А папа достал нам ящик «Родебергера».

– Где? – Он хотел встать с постели.

– В холодильнике, там же, где и бычки. Потом! От тебя будет пахнуть рыбой. Дослушай! Покупаю я бычки, вдруг слышу сзади голос: «Дамочка, берите с темной спинкой, они жирнее!» Оборачиваюсь: Шабельский! В Дом творчества заехал поработать. Новую книгу пишет. «Раскол и революция».

– Поработал?

– Наверное. Он трудолюбивый.

– Это – да!

– Ты лучше ревнуй меня к Копернику!

– А ты меня – к Нефертити.

– Шабельский на тебя очень надеется. Ты нашел что-нибудь в Тихославле?

– Нашел!

– Пиши скорее! Исидору нужна бомба.

– Скоро только кошки…

– Да что с тобой? – Жена от возмущения опять закурила. – Я обижусь!

– Ты много куришь.

– Скоро брошу.

– Меня?

– Тебя – не могу. Шабельский хочет тебя замом сделать.

– Это он тебе сам сказал?

– Какая разница. Ты на работу не опоздаешь?

– Да, пора…

Уходя, он достал из сумки пахучий дар Рытикова.

– Что это? – спросила она, брезгливо разворачивая промасленную газету.

– Копченые стерлядки.

– Ух ты! А она еще не вымерла? Папа такую никогда не приносил.

– Видишь, я тоже добытчик. Одну забираю – угощу Веню.

Едва в редакции они разверстали на троих бутылец под стерлядь, примчалась Генриетта, тоже махнула рюмку и повела командированного к главному. Исидор встретил его как родного.

– Ну, Геннадио, что ты нарыл в этом самом Тьфуславле?

– В Тихославле, – поправил спецкор.

– Какая разница! Есть что-нибудь? Александр Николаевич мне два раза звонил!

– Ничего стоящего. Действительно, Болотина выгнала клуб «Гласность».

– Кто такая?

– Директор библиотеки. Суровая дама. Но Вехов сам виноват.

– А это еще кто?

– Есть там такой. За перестройку атомную бомбу сбросит.

– Хорошо! Ну вот, а говорят, в провинции вековая тишина. Не-ет, пошел, пошел процесс!

– Мутный он мужик, книги из библиотеки таскает, ксерит, на Кузнецком спекулирует…

– Геннадий Павлович, ай-ай-ай, вы где работаете, в «Совраске»? Какая спекуляция? Очнитесь, теперь это называется «индивидуальная трудовая деятельность». Как сказал Селюнин? «План – дефицит. Частная инициатива – изобилие». Спекулянт – просто деловой человек. Не более. Ну, конкретнее: Суровцева есть за что ухватить?