Гликерия говорит: «Тряпки прокипятить, а то уж кончились. Кровит больно – и не напасешься…»

* * *

Бабушка Евдокия одеяло подоткнула, рядышком села. Платок с головы сняла – пригладить волосы.

– Ты, – говорит, – случись чего, дак имя свое помни. Не это – Сюзанна. Это для людей. А для Бога имя тебе – София. Она и заступница небесная. Дева белоснежная, Божья слава. Самая премудрая – мудрее и нет на свете. Бог ей шепнет, а она добрым людям пересказывает. Все передаст – до словечка. А те, кто не слушают, одно уныние в них да глупость. А Софья и не глядит на них: знай себе вокруг смотрит. Наглядится за день, а к вечеру сядет, краски с карандашами возьмет – все как есть нарисует. И леса зеленые, и моря синие, и города разноцветные. Одно слово, художница… Ты вот чего, – склонилась, на ухо шепчет. – Слушай-ка меня. Мало ли, увезут тебя… В жизни-то разное бывает. Случается, увозят детей. Запрут, и нас не допустить могут. Одной тебе придется. Вот и знай: куда б ни замкнули – я с тобой. Всякий день за оградой. Так и буду ходить, пока Господь жизни даст. Может, и не видно меня, а ты все одно помни – там, мол, моя бабушка. Взад-вперед ходит. Сядет, передохнет – и опять идет. Поняла?

Поняла, киваю. Это – когда спать буду. А потом проснусь.

Зою ихнюю сразу признала: статная, самостоятельная. На проходную вышла – без нее не пустили.

В пропуск заглядывает: «Здравствуйте, Евдокия Тимофеевна. Давно хотела встретиться с вами, поговорить». – «О чем же, – удивляюсь, – со мной разговаривать, с неграмотной-то старухой? Вон хозяйство у вас огромное – поди, успевай!» – «Ну и что, – говорит, – неграмотная? В прежние времена грамоте не больно учили. Только мудрость не одними книжками дается». – «Уж это верно, – поддакиваю. – Жизнь-то по-своему научит…»

А сама думаю: и чего хвостом метет?

«Мне бы, – прошу, – деньги получить, аванс за Антонину… Пенсия у меня маленькая, а ребенку то одно, то другое». – «Да что ж, – рукой машет. – Сама бабушка – двое у меня». – «Надо ж, – изумляюсь притворно, – а сами из себя моложавые. По вас и не скажешь…»

«Вы за аванс не тревожьтесь. Бухгалтерия не выпишет, так из месткомовских оформлю. Проведем как материальную помощь. Тут одно только… Операции эти не больно приветствуют… Да я уж, – обещает, – потолкую с женщинами, объясню».

«Спасибо», – поклонилась.

А сама диву даюсь: чего на операции ополчились? Болезни небось не по своеволию.

«А как, – спрашивает, – Антонина себя чувствует? Долго у нее чего-то. Не было б осложнения…» – «Да по-всякому, – отвечаю, – чувствует. Когда ничего, а когда и хуже. Лежит в стену уткнувши». – «Да-а… кивает. – Легко ли ребенка извести – своими руками…»

Какого еще ребенка, думаю… Батюшки! Тут только сообразила. Вон оно про какую операцию… Объяснить бы, думаю. Чего ж ей позор нести…

Уж и рот было раскрыла, а она и говорит: «Мы вашу Антонину меж собой не осуждаем. И вправду, не ко времени теперь. Вот поженятся, тогда уж. Молодые – родят еще. А Николай, – спрашивает, – навещает?»

«Да приходил, – поглядываю, – попили чаю». – «А в больницу?» – «Нет, – говорю. – В больнице не было. Туда не ходил».

«От мужики! Напакостить – это они первые, а как отвечать – их и нету. Мы с Николаем, – объясняет, – отдельно разговаривали. Правда, не знали еще… А знали б, и вовсе не цацкались. Куда б он делся, паразит! А теперь мы вот как думаем: пусть промеж себя разберутся. Если примет решение, зачем нам коллективом вмешиваться… А ломаться вздумает, тут мы ему и пропишем.

Все-е припомним… Так что, – объявляет, – к свадьбе готовьтесь. А там и новоселье, глядишь… Завод в стороне не останется – квартиру отдельную предоставит».

Слушаю, а у самой горло сжало – ни вздохнуть, ни охнуть. Свадьба-то наша в саване, а матерь – сыра земля…

А она мне улыбается. «Полно, – говорит, – плакать, когда жизнь только-только налаживается». Вот я со слезами справилась и говорю: «Разговор у меня к вам, Зоя Ивановна. Ох, разговор!» – «Про девочку, что ли», – спрашивает. – «Про нее, – киваю. – Про нее».

«Так я, – говорит, – и сама об этом хотела. Только с Антониной, – машет, – разве договоришься? Седьмой год ребенку, а все дома сидит. Детки в ее возрасте и песни поют, и сказки рассказывают. Младший мой, и пяти ему нету, а все про дедушку Ленина помнит. Рассказы им читают: и про героев, и про войну. А ваша – что? Потом-то уже и не восполнишь. Детская память цепкая. Что отложится, то уж на всю жизнь».

«Да мы, – отвечаю, – тоже ведь не сидим сложа руки. Книжки ей читаем. Сказки». – «Ну, одно дело – самим. А там методисты. Их ведь специально обучают. Семь лет-то эти самые решающие. Что заложим, то и будет. А при заводе у нас и садик имеется, и лагерь…»

«И лагерь, значит?» – переспрашиваю.

А сама думаю: ох, и дура ты, Евдокия. И язык твой поганый – нашла, где рот разевать… Это ж приноравливаются они… А про болезнь узнают – вовсе не отобьешься…

Перекрестилась мысленно и говорю: «Правда ваша, Зоя Ивановна. Где уж нам уму-разуму выучить… Поговорю с Антониной, только пусть уж поправится сперва. Женщина она рассудительная: к хорошему всегда прислушивается. К доброму делу чего ж не склониться?..»

Тут она обрадовалась, под локоть меня подхватывает. «Пойдемте, – зовет, – в бухгалтерию – с деньгами все оформим. Главное-то, – радуется, – решили. Ну, где ее справка?»

«Да дома, – напугалась, – оставила. Не сообразила как-то». – «Ну ладно, – соглашается. – Тогда другой раз выпишем. А сейчас из месткомовских выделю. К завтрашнему дню и оформлю».

Назад иду, а глазам черно. И не помню, как добрела до дома. Полежала, в кухню выхожу. Все как есть рассказала: про операцию, и про лагерь с детсадом, и про этого… Жениха. «Так что, – заключаю, – надеяться не на что. Теперь уж только на чудо. Вот и молитесь, – говорю. – Ко мне Господь не прислушивается. Может, хоть к вам снизойдет».

«Так я, – Гликерия оправдывается, – уж и так всякую ночь…»

Ариадна с места встала. Сама белая: «Вот же оно – чудо. Господь сам нам указывает…»

Глянула на нее: «Чего, блаженная, городишь! Совсем умом повредилась? Язык твой без костей».

«Николая-то чем пугали? Не женится – никогда комнату не получит. Они ведь что думают: от ребенка она избавилась. А про болезнь и не знают…»

«Ну?» – Гликерия стоит, моргает.

«Так выхода ж у него другого нету, если хочет комнату получить. Одна ему дорога – на Антонине жениться. А как женится…»

«Так, – кулаки сжала. – Дальше-то понятно. Давай-ка другое думай. А упрется? Не знаю, мол, откуда ребенок…»

«А мы, – Гликерия туда же, – свидетели. Приходил, мол. Оставался на цельную ночь».

Подумала-подумала.

«Нет, – говорю. – Не выйдет у нас. Как глянет на нее – догадается. Она ведь какая стала… Краше в гроб кладут».