– От зубов, – Ариадна укоряет, – никто не умирал.

– Не скажи! – оживилась. – Вот в деревне у нас было…

– Так рак, – Евдокия не слушает, – это ж разве болезнь? Я когда еще думала: вот облучат, например. Вроде все одинаковое, а один – раз! – и поправился, а другому только хуже. Что ж это за болезнь такая, если от человека все зависит? Не от лекарств.

– Ну как же – не болезнь? То печень поражает, то легкие… То вот – матку…

– А коли и болезнь, так сами аспиды ее и придумали. Мало им других смертей…

– Ничего, – Гликерия тесто затворяет. – Ежели что, найдем на него управу… А вдруг, – руки об тряпочку обтерла, – и правда – добрый человек… Вон Соломону-то понравился. Добрый, говорит, да слабый.

– Навидалась я их, – Евдокия сковородку на огонь ставит, – и добрых, и слабых… Вон у сына моего. Друг все ходил. За столом с нами сиживал. Тоже добрый был, а случилось – отрезало будто. Я-то не поняла сперва. Ох, решила, и его забрали, значит. Сам-то детдомовский. Кто ж ему, думаю, снесет передачу? Ну, собрала, понесла…

– Неужели приняли? – Гликерия удивляется.

– А ты не перебивай, дослушай сперва. Время проходит, встречаю его. Идет по улице… Я-то как обрадовалась… Здравствуй, зову, Володя. А он как увидал меня, шарахнулся, будто крыса…

– Ну, – Ариадна не соглашается, – видно, и был такой. Добрый-то – всегда добрый. У брата моего тоже друг был. Вместе в полку служили. Только брат офицером, а Сергей – вольноопределяющимся. Голод начался, часто к нам заходил. У отца совсем ноги отказали. И я одна с сыном. Так Сергей нам помогал: то селедки принесет, то полешко. А у самого ведь семья. Правда, детей не было, не успел жениться. А у отца рубли золотые оставались. «Возьмите, – просит, – Сергей Николаевич…» А он только усмехнется: «Оставьте это!» Исчез в двадцать первом. Видно, дознались…

– Вольноопределяющих-то, – Евдокия хмурится, – вроде щадили.

– А он, – объясняет, – офицером стал к тому времени. Экзамен успел сдать на прапорщика…

Евдокия в комнату зашла. «Кто там? – спрашиваю. – Вроде в дверь звонили…» – «Да, соседка, Надежда Карповна. Гликерию на лестнице встретила. Гликерия у нас прямо радио… Все раззвонит. Вареньица тебе принесла. Пусть, говорит, Антонина покушает. Райские яблочки. Ей родственники послали, из Краснодара…» – «А где это?» – «Так на юге, должно… Я городов-то не больно знаю. Вон. – Блюдечко держит. – Попробуй. Мы уж съели по одному».

Яблочки меленькие, сморщенные… За хвостик взяла – пожевала. Совсем вкуса не чувствую. Видно, когда свежие – вкусно…

Соломон газетку развернул. Бумажки отсчитывает. Евдокия глаз не сводит. «Ох, – жалуется, – сбилась я. Совсем глаза плохи. Больно много чего-то получается. Ты уж сам считай».

Собрал – подбил по краям. «Вот, восемьсот ровно».

Евдокия руку протянула. Замерла. «Сколько-сколько?..» – переспрашивает.

«Да я и сам не ожидал. Это все Геннадий. Пациентка у него оперировалась. И случай, в общем-то, несложный. А муж ее антикваром оказался. Вот и оценил…»

«Дай Бог здоровья, – Гликерия крестится. – Надо же, честный человек…» – «Кто? Геннадий?» – «Да нет, – напугалась, – этот-то, муж… Другой и обмануть мог». – «Нас, – усмехается, – редко обманывают. Врачей».

Евдокия приняла – Ариадне сует. «Поди, – шепчет, – спрячь». А сама суетится, на Соломона поглядывает. «Чаек пейте, – угощает. – Вон с райскими яблочками». Ариадна сидит, не уходит – прилипла к стулу. Евдокия уж и так на нее глянет, и этак…

Чаю напились, Гликерия провожать отправилась.

Ариадна вслед поглядела: «Что-то много очень…»

– Ох, много, – Евдокия вторит. – Теперь-то на все хватит – и на уколы, и незнамо на что… Повезло нам. А я-то, – сощурилась, – ведь сразу, грешным делом, сообразила, да не стала уж при Соломоне. Муж этот, думаю, как рассудил? Доктор сережки показывает…

Гликерия возвратилась, прислушивается к разговору.

– А антиквар-то и рад. Богатый, а так вроде и не сунешь… А тут сам будто бы намекает. Ты только, – Гликерии пальцем пригрозила, – Соломону-то – ни-ни!

– Что ж я, глупая совсем! – та обижается. – Ни словечка не скажу.

Ариадна сидит.

– Стыдно. Как будто чужое берем.

– Тьфу! – не сдержалась. – Эта – не глупая, так другая дура нашлась. Жить-то на что собираешься? А то давай, неси обратно. Нам-то чего – богатые… Вон, – в стенку указывает, – хоть телевизор продадим. Мне-то он без надобности. Это ты у нас – любительница. Сидишь прилипши.

Ариадна всхлипнула – прочь пошла.

Гликерия вслед глядит – страдает.

– Что ж ты, Евдокия Тимофевна… Или сердца у тебя нету? Она ж о своих надеется – увидеть хоть одним глазком.

Молчит, насупилась.

– А! – машет. – Делайте как знаете. Все продавайте. Вон на толкучку несите. Хоть за три рубля…

Гликерия за Ариадной пошла – к изголовью садится.

– Не плачь, – утешает. – Деньжищи его не трудом нажитые. Откуда – трудом? В блокаду небось промышлял. А нам их Бог послал – на бедность.

– А я, – голову с подушки подняла, – не желаю таких денег. А Бог послал, так и от Него не приму.

– Господи, – крестится. – Гордость-то смири. Нам она не по чину…

– А уж это, – говорит, – мое дело. С отцом на том свете встречусь… Что ему отвечу? В блокаду, мол, нажито, на чужой крови…

– Ох, – Гликерия сдается. – Вы умные, сами думайте. Я-то чего…

Евдокия заходит. «Лекарствами больно пахнет. Проветрить, что ли… А может, компотику налить?» – «Не хочу. – К стене отвернулась. – Ничего не хочу». – «А молочка, сырку, может? Сырку-то хорошо – мягонький. Нельзя так, Антонина. Где ж это видано – на одном шоколаде…» – «Телевизор, – шепчет, – включите». – «Господи! – Руками всплеснула. – Цельный день в него смотришь… А это откуда?» – «Сюзанночка принесла».

Квартирка склеенная, у самой кровати стоит.

«Сама, что ли?» – «Сама… И снежинок своих нарезала – вон разложила повсюду…» – «Да… – Евдокия по комнате оглядывается. – Красиво стало. Будто зима…»

«Вы, – просит, – мало ли, так про долг про мой не забудьте. Двести пятьдесят рублей осталось. Сто-то ему отдала». – «Так, – опешила, – муж ведь он будет…»

«Нет. – Глазом больным сверкнула. – До последней копейки отдайте. А телевизор Сюзанночке останется. Она пускай владеет…»

Евдокия к Ариадне пошла – дверь притворила. «Чего скажу-то…» Та послушала. «Что ж… – кивает. – Значит, такова ее воля». – «Так копейки ж сущие останутся. Отдадим, а как дальше жить?» – «А может, – задумалась, – он и сам постесняется. Не возьмет…» – «Он-то?!» – Евдокия с места встала. Ушла.

* * *

Бабушка Гликерия в комнату заглядывает: