ОДНАЖДЫ РОЖДЕННЫЙ В СВОБОДЕ

На следующее утро армейский оркестр и тысяча пехотинцев из форта Беннингс с траурными лентами, развевающимися на полковом знамени, сопровождали катафалк, ехавший по извилистой проселочной улице Уорм-Спрингса между рядами десантников в касках. Позади в открытом автомобиле двигались по грунту из красной глины Элеонора с Фалой в ногах. Пациенты в Джорджиа-Холл, в инвалидных креслах, помахивали руками, прощаясь с товарищем, который председательствовал на их застольях в Дни благодарения и плавал вместе с ними в бассейне, наполненном теплой целебной водой из источников. Грэхэм Джексон ждал президента на пикник, чтобы сыграть ему на аккордеоне любимые мелодии.

Он выступил из-за колонн портика, лицо искажено гримасой боли и недоверия.

— Едет домой...

Процессия под непрекращающуюся безысходную барабанную дробь свернула к маленькой железнодорожной станции. В окно последнего вагона президентского поезда подали тяжелый, покрытый звездно-полосатым флагом гроб. Там его поместили на ящик из сосновых досок так низко, что в окнах виднелась только верхушка гроба. Четверо военнослужащих остались на страже. Поезд незаметно тронулся в путь и поехал, набирая скорость, по железнодорожной ветке на Атланту.

Элеонора Рузвельт находилась в просторном президентском вагоне для отдыха. Днем раньше, когда из Уорм-Спрингса сообщили, что с мужем случился обморок, она была в Белом доме. Адмирал Макинтайр посоветовал ей не беспокоить людей тревожными заявлениями. Она так и поступила, следуя своему непоколебимому чувству долга, но вскоре ее вызвали в Белый дом, где сообщили о смерти мужа. Она отправилась на юг с Эрли и Макинтайром, успела только спросить Гарри Трумэна:

— Что мы можем сделать для вас?

Послала также телеграммы четырем сыновьям с текстом: «Он выполнил свой долг до конца так, как ожидал выполнения долга от вас».

Когда поезд продвигался по холмистой местности Джорджии — штата, который Рузвельт называл своим приемным сыном, — мир стремился приспособиться к жизни без президента. Почти повсюду первая реакция на его смерть — шок, недоверие, горе, страх. Теперь наступило время для ее осмысления. Авторы редакторских колонок пытались наперебой схватить основное в этом человеке, уловить значение его деятельности, определить масштаб утраты.

Это было нелегко. Даже те, кто знал Рузвельта лучше других, считали его деятелем необыкновенно сложным и почти непостижимым. Расходились в мнениях даже по такому простому вопросу, как его поведение в отношении своих приятелей. Как и все люди, он был великодушен и одновременно требователен, но именно в нем сочетание этих двух качеств ставило в тупик. Даже теперь друзья Эла Смита помнили, как Рузвельт, подружившийся с ним в годы войны, стремился взять под свое поручительство небоскреб Эмпайр, хотя «удачливый воин» яростно критиковал «новый курс». Однако Генри Люсу, который относился к президенту более корректно, Белый дом неожиданно и без оснований отказал в поездке на Тихоокеанский театр войны. Он возненавидел за это президента до конца своих дней. Президент умел ладить со всеми, кто его интересовал, — от Сталина, Макартура и Хью Лонга до простого человека с улицы. Обитатели Уорм-Спрингса помнили время, когда он, разъезжая по городу в своем маленьком автомобиле, остановился и подозвал жестом негра, проходившего мимо; «цветной был напуган, волочил непослушные ноги и все такое... Но затем оперся на поверхность автомобиля президента, стал размахивать руками, будто говорит с каким-нибудь знакомым». А такие непохожие люди, как Джим Фарли и Дин Ачесон, ощущали в общении с ним некоторую снисходительность по отношению к себе. По словам Ачесона, поведение президента во многом напоминало поведение европейских монархов.

К югу от Гейнсвила, штат Джорджия, негритянки, работавшие на хлопковом поле, увидели проходивший поезд, встали на колени и склонились в молитве. Человечность президента бросалась в глаза, но иногда его обаяние переходило в кокетство и претенциозность. Маршал британских Королевских ВВС сэр Уильям Шолто Дуглас вспоминает, как Рузвельт встретил его лекцией по шотландской истории и достижениям семьи Дуглас, как он поведал, что его бабушка шотландского происхождения, и т. д. и т. п. Дуглас заметил в манерах президента нечто неопределенное, почувствовал какую-то театральность — и все же был тронут до слез. Он признавался позднее, что Рузвельт почти приручил его. Джесси Джоунс, только что выведенный из состава администрации, заявил репортеру, что президент — лицемерный и слабохарактерный человек, но «этого парня нельзя не любить».

При всех своих демократических манерах Рузвельт проявлял необыкновенный интерес к личностям и поступкам монархов и аристократов. Признавался приятелю, как это ни неправдоподобно, что после Первой мировой войны, будучи в Англии, оскорбился, не получив приглашения посетить Букингемский дворец. С другой стороны, любопытно, что он позволял Адольфу Берле называть себя во время приватных бесед «цезарем». Берле, которого всегда поражали парадоксы власти, так обращался к президенту вскоре после его прибытия с Ялтинской конференции. То ли президент испытывал от такого обращения удовлетворение, перевешивающее риск, что узнают враги и предадут это огласке, то ли терпел шутливое обращение Берле потому, что его забавляла мысль, как поступят его враги, когда узнают об этом.

Наступил вечер. Траурный поезд — во всех вагонах, кроме последнего, выключен свет — медленно лавировал в предгорье Каролины. Из окна последнего вагона пробивался тусклый полусвет. Созерцая из окна местность, которую так любил покойный супруг, Элеонора Рузвельт замечала посерьезневшие лица людей на вокзалах и полустанках. Поезд прибудет в Вашингтон в день, когда исполнится 80 лет со дня рокового покушения на Линкольна. Элеонора вспомнила поэму Миларда Лэмпелла «Одинокий поезд»:

Одинокий поезд тащится по одной колее,

Семь вагонов закрашены в черный цвет...

Медленный поезд, безмолвный поезд

Снова везет домой Линкольна...

Поезд петлял в разные стороны, но все время возвращался на северное направление. Возможно, разгадка характера Рузвельта таилась в его родном доме. Уильям Джеймс, заимствуя идею кардинала Ньюмэна, говорил о «единожды рожденных» людях, которые легко усваивали идеи своего времени, и «мятущихся», «не согласных с собой», которые перерождались, усваивали другие идеи. Рузвельт был «единожды рожденным». Его индивидуальность сформировалась в атмосфере крепкой, гармоничной семьи. Он спокойно и уверенно перемещался из уютного семейного уголка, где был для родителей единственным обожаемым чадом, в более просторный, но в равной степени дружелюбный мир Гайд-Парка, Гротона и Гарварда. Пусть его признания в любви к родному дому в Гайд-Парке не отражали в достаточной степени особенности его характера, но привычка во все время президентства выражать политические действия и программы в понятиях домашней, семейной жизни вполне передавала его образ мышления. Речь идет о его ссылках на политику добрососедства, «Большую четверку» констеблей или полицейских, «садовый шланг» в связи с разъяснением ленд-лиза. Он говорил, что новые учреждения, такие, как Объединенные Нации, должны учиться ходить, подобно младенцу, прежде чем наберут силу. Не раз сравнивал руководителей государств, собравшихся за одним столом, с членами одной семьи или с добрыми соседями. По крайней мере один раз говорил, что лучший способ сохранить мир в семье (это касалось де Голля и других французов) — держать членов семьи порознь друг от друга.