по свету, осел в Казани, дав повод неугомонному Орефе и всем его потомкам гневно вопрошать, какая польза может быть святой Руси от иноземного рода Бутлеровых.

Семёну выпало драться в другой части города — в кремле. Кремль тоже был взят без боя, оружные люди с радостью приняли лестницы, приставленные осаждающими, и на раскате пошло братание. Лишь одна из башен, где засели персидские купцы, неосторожно поверившие, будто теперь на море тихо, долго огрызалась огнём, не желая сдаваться. Высланные люди кричали персам, что их никто не тронет, но бусурманы, не забывшие развалин прохладного Ряша, на все уговоры отвечали пальбой.

Семён уговаривать купцов не пытался. В самом начале штурма он услыхал, как кто-то из городской бедноты проболтался, что якобы среди персов есть один чернокожий арап. Семён ухватил ярыжку за полу армяка, быстро спросил:

— А вместе с тем, чернокожим, не было рыжебородого купца? Толстый такой, и голос зычный.

— Да их там половина с крашеными бородами! — отмахнулся ярыга. — Вот возьмём башню — сам и посмотришь.

С этой минуты Семёна уже силком было не увести от башни. Но, видно, гнев плохой советчик; казалось бы, на миг потерял Семён осторожность, сунулся вперёд раньше времени, и левый бок ожгло мгновенной болью, а земля разом притянула ставшее непослушным тело.

У Семёна достало ненависти остаться среди боя, а потом, когда купцов похватали, оглядеть и живых и мёртвых. Не было среди заморских гостей абиссинца, был темнокожий тезик из далёких индийских княжеств. И Мусы Ыспаганца среди пленников не нашлось — зря Семён под пули кидался.

Персидских купцов Разин, неожиданно для многих, велел отпустить. На площади при всём городском многолюдстве Разин объявил, что отныне всякий волен беспошлинно торговать в Астрахани, и приглашал иноземцев к торговле. Себя атаман в этот день окружил не казаками, а перепуганными русскими торговцами. Один лишь Кутумов в этой толпе держался гоголем. Но об этом Семёну рассказали после, а сейчас рана осилила Семёна, и он слёг.

Две недели Семён пролежал пластом. Пленный немецкий лекарь вырезал пулю, потом успокоил, сказав, что лёгкое не задето, а сломанное ребро срастётся. Пулю Семён оставил на память, уложив в ладанку рядом с нательным крестом. Странная была пуля — серебряный талер, смятый ударом молотка. Говорили, что у купцов не осталось свинца и они отстреливались серебряными монетами.

О многом думалось, покуда скорбел кровавой раной. Пропали злоба и обида. Господь судья ворюге Кутумову, господь судья и неверной Анюте. Не хотелось искать правды, хотелось уйти в скиты, а ещё лучше — на заимку к деду Богдану. Вспоминался предсмертный Игнашкин шёпот о колодезе с певучим чигирём. Добраться бы в Вологду, поселиться при деде, ни о чём не думая, вращать ворот, а полученные монетки тратить на добрые дела, замаливая былые прегрешения. Вот только встать от болезни и уковылять на север. А война, и справедливость, и казацкая правда — гори они ярким пламенем!

Не обошлось.

Недаром говорится — благими намерениями вымощена дорога в ад. Семён ещё от раны не вполне оправился, как прибежал посыльный от атамана и велел явиться в архиепископские палаты. Разин, разодетый в пух и прах, восседал в трапезной, выслушивая доклады и отдавая приказания. Фёдор Шелудяк и Василий Ус, недавно назначенный городовым начальником, расположились чуть позади. Увидав Семёна, Разин бодро вскочил, размашисто хлопнул гостя по плечу, отчего больно отдалось в незажившей ране, спросил о здоровье.

— Ничего здоровье, — отвечал Семён. — Господь покуда грехам терпит.

— Вот и славно! — пророкотал атаман, усаживаясь. — Я ведь тебя зачем позвал… Приглянулся ты мне. И как воевал — помню, и как торговал. Что пуля тебя достала — не горюй, среди вас один я от пули заговорённый. Над пушкарями тебя поставить — цены бы не было. И в рукопашной тебе равных немного найдётся. А всего ценней, что языки ты знаешь и всякому бусурманскому вежеству обучен. Вот и решил я тебя послать с прелестными грамотами к башкирским нойонам. Что между нами прежде было, то быльём поросло, а теперь я хочу с башкирами замириться да поднять их на бояр. Пусть бы дорогу с Казани и Саратова перекрыли и Уральскую украину от России отрезали. Для такого дела лучше тебя, Семён, никого не сыскать.

Вот и ушёл в скиты, вот и покаялся!

— Не поеду, — упрямо сказал Семён.

— Чего так? — наливаясь гневом, спросил атаман.

— Мне и ехать не на чем, покуда на море с тобой плавал, у меня лошадь свели. Купцу Кутумову оставил Воронка на сохранение, а теперь купец не признаётся, говорит, не было того, у него, мол, и вовсе табунов не бывало. А сам просто отогнал коней в степь — ищи их там. Я сарынь расспрашивал, говорят — куда-то на монастырские угодья кони отогнаны, на острова, где илым.

— Кутумов, значит?.. Вот он как за мою ласку платит, сучий потрох!.. — бешеным шёпотом прошипел атаман. — Добро ему… Ну-ка, Василий Родионыч, — повернулся он к Усу, — покажи нам, каков из тебя градской голова. Мишку Кутумова к ответу представь, а первей всего о лошадках позаботься. И чтоб вот ему — коня в целости вернули.

Ус согласно кивнул головой и, не сказав ни единого слова, вышел из архиепископских палат.

— Теперь поедешь?

— Воронка найдут — поеду, — произнёс Семён нехотя.

— Людей тебе сколько с собой дать? — спросил Разин.

— А нисколько. Один справлюсь. Вспомни, Степан Тимофеевич, как позатем летом твои люди башкир побивали, небось и башкиры того не запамятовали. Туда сейчас казакам ехать — только смерти искать. Порежут их там.

— А одного тебя, значит, не порежут?

— Одного не тронут, — Семён усмехнулся мрачновато, — у меня к ним ключик есть. А впрочем, и сам завтра увидишь.

— Ну давай, — согласился атаман. — Как раз к завтрему новый городничий тебе твоего вороного представить должен. Вот тогда и поговорим.

Наутро, выйдя из монастырской гостевой кельи, куда он самовольно определился на постой, Семён увидал оборванного татарчонка, держащего в поводу Воронка. Обмануться было невозможно, да и сам конь признал хозяина, заржал радостно, потянулся к ладони губами, выпрашивая хлеба. Семён потрепал коня по гриве.

— Ну что, баловник, не давши слова — крепись… Значит, едем к башкирам?

Семён споро переоделся, собрал немудрящие пожитки и направился к митрополичьим палатам, где основался батька. Разин как раз готовился к ежедневному выходу в город. Увидав подскакавшего Семёна, он изумлённо присвистнул. На Семёне красовался тёплый киндячный халат, юфтяные сапоги с порыжелыми от конских боков голенищами и лишь на макушке хитро наверчена дорогая чалма зелёного шёлка,