Аспасия протянула длинные сильные руки, обхватила Андрея за плечи и поцеловала его, обмякая от встречного поцелуя, от резкости и силы, проснувшейся в Андрее, который уже не мог справиться со своим телом. Ее горячий язык ворвался к нему в рот, она застонала, и это состояние поцелуя, подобного которому Андрею еще не приходилось переживать в жизни, поцелуя более значимого и страстного, чем сам акт любви, заставляет онеметь все тело, замереть, как птица под ладонью, чтобы ничем не поколебать это хрупкое сооружение страсти.

Аспасия оторвалась, откинув голову, оттолкнула Андрея.

— Мне больно, — сказала она. — Ты мне делаешь больно. Не надо.

— Извини, — сказал Андрей, как только отыскал голос.

— Уходи, — сказала Аспасия.

На этот раз Андрей сам открыл дверцу кареты и спрыгнул на мостовую. Аспасия отодвинулась в глубь кареты, и можно было лишь угадать сияние ее глаз. Инвалид что-то сказал Андрею, потом стегнул лошадь, и карета покатила прочь.

И только когда карета уехала, исчезла, Андрей начал понимать, что со стуком ее колес кончилась целая жизнь, кончился Трапезунд и люди, которые живут там, а завтра кончится сама Аспасия. И с каждой минутой, с каждой милей все более настоящей будет становиться Лидочка — единственное существо, плывущее вместе с ним в потоке времени. Все остальные люди — миражи, хоть кажутся настоящими, потому что завтра Андрей и Лидочка могут попрощаться с ними и умчаться, допустим, в 1941-й — далекий счастливый год, и там они будут такими же молодыми и здоровыми, а остальные люди окажутся в прошлом…

И от этой мысли, преисполненной гордыни, вызвавшей странную, нездоровую радость, Андрей тут же начал сползать к унынию одиночества, к утомлению избранности: очень мало есть на земле людей, для которых одиночество — обязательная принадлежность избранности — кажется желательным и естественным. Отринув всех окружающих его как существ, не обладающих Даром, он вскоре начал тосковать от невозможности разделить этот Дар со всеми, кто ему мил и близок. И нужен ли Дар, если он навсегда лишает тебя возможности страдать и наслаждаться красотой Аспасии Теофилато?

Андрей остановился в вестибюле — на диване сидели в ряд три проститутки. Русико в матроске и короткой юбке-клеш ходила по вестибюлю и, увидев Андрея, обрадовалась — подошла к нему, улыбаясь смущенно, отчего образ воительницы и амазонки куда-то пропал, словно Русико сняла маску. У нее тоже подарок для Андрея.

Она вытащила из-за корсета не очень умело связанные варежки.

— Возьми, — сказала она, — там в России холодно будет. Носить будешь, меня вспомни.

Андрей смутился, не знал, как надо поблагодарить Русико. Она сама протянула руку, и Андрей поцеловал ей руку.

Военлет Васильев, который в эту минуту вышел из ресторана и держал путь в отхожее место, остановился и захлопал в ладоши.

— Прелестно, — возопил он. — Прелестно! Мы целуем лапки шлюхи.

Андрей кинулся было к нему, но Русико ловко остановила его.

— Андрюша, — сказала она, — этот Васильев такой подлец, что нельзя об него пачкаться. Я сама ему отрежу одно место.

Русико не шутила. Она настолько не шутила, что Васильев, выматерившись, поспешил уйти.

Андрей поднялся к себе. Он примерил варежки — они были связаны из грубой белой шерсти, которую привозят с гор и продают на крытом рынке. Они были ему катастрофически малы. Их надо будет отдать Лидочке. Только неизвестно, можно ли сказать ей, кто их вязал.

Собрав вещи, Андрей уселся в кресло, стараясь вспомнить, что еще надо было сделать… Но вспомнить о подарке Аспасии он не успел, потому что дверь распахнулась и вошел подполковник Метелкин. Шевеля усами, он изысканно попросил Андрея освободить номер, потому что они с Ольгой Трифоновной желают погрузиться в море любви.

— Вы с ума сошли, — сказал Андрей. — Авдеев перевернет всю гостиницу.

— Его мы уже положили спать.

— Нет, — сказал Андрей, — я сам спать буду.

— Тогда отдай деньги, — сказал Метелкин.

— Я их истратил, — ответил Андрей.

— Мерзавец, но уважаю, — сказал Метелкин. — Так с нами и надо. Любовь всегда наказуема.

Он начал плакать, стоя у двери. Он плакал тихо, и слезы лились на большие усы. Андрей выругался и стал искать ботинки.

— Я пошутил, — сказал Метелкин, — я тебя проверял. Она меня разлюбила. Я останусь здесь и буду поклоняться Аспасии.

— Уйдите, — сказал Андрей. — Уйдите скорее.

— Понял, — сказал Метелкин и ушел.

Восхождение на «Измаил» было подобно подъему на пятый этаж доходного дома. На рейде было волнение, катера и баржи приставали к транспорту с подветренной стороны. По трапам несли носилки с ранеными, из здоровых на транспорте уезжала часть интендантства.

— Когда интендантство возвращается домой, — сказал Иван Иванович, — это очень плохой знак для военной кампании. Может быть, она уже проиграна.

На этот раз в каюте, которую опять разделили Андрей и Российский, было куда меньше экспедиционного добра. Зато ящики загромоздили гостиную двухкомнатной каюты люкс профессорской четы. Андрей был убежден, что к археологии большинство этих ящиков и мешков отношения не имеет.

Фотограф Карась должен был разделить каюту с Иваном Ивановичем, но тот заявил Авдееву, что покупает каюту за собственные деньги, чтобы плыть в одиночестве. Просьба была, разумеется, исполнена, и выиграл также Карась, расположившись со всеми удобствами посреди камер и треног в соседней каюте.

Подполковник Метелкин, как и следовало ожидать, приехал проводить экспедицию, сам следил, как грузят ящики и мешки.

Когда солнце уже село, «Измаил» начал разводить пары. Андрей стоял у поручней, глядел, как в лодки и катера спускались провожающие и торговцы, спешившие сделать свои дела в последние минуты.

Внимание Андрея привлекла лодка. Молодые турки, сидевшие в ней, были одеты в плащи и черные шляпы. Третий, только спустившись, поднял голову и, будто узнав Берестова, поднял руку, приветствуя его. Андрей узнал Рефика.

Лодка отчалила, и два гребца, сидевшие в ней, начали грести в сторону солнца. И через две или три минуты Андрей уже потерял силуэт лодки из виду.

Что делал Рефик на «Измаиле»? Впрочем, нетрудно сообразить: экспедиция Авдеева не единственная банда контрабандистов, что отплывает сегодня на транспорте. Значит, и конкуренты тоже загрузили трюмы своим табаком или опиумом.

Когда стемнело, «Измаил» наконец отчалил. Его сопровождал миноносец «Фирдониси». Шли без огней, прижимаясь к берегу, курсом на Батум. Из Севастополя сообщили по беспроволочному телеграфу, что в Черное море опять прорвалась германская субмарина.

Стюард заглянул в каюту, проверил, опущена ли черная шторка.