потребное для этого божье благословление. Пролетариат – первый в истории класс, который… подойдет к этому правилу вполне откровенно, строго, по-деловому, с точки зрения классовой пользы – диалектически. Если человек крайне вреден, опасен для революционной борьбы и если нет других способов предупреждающих и воспитывающих на него воздействий, – ты имеешь право его убить, конечно, не по собственному решению, а по постановлению законного твоего классового органа… <…>

«Чти отца». Пролетариат рекомендует почитать только такого отца, который стоит на революционно-пролетарской точке зрения… который воспитывает детей своих в духе верности пролетарской борьбе; коллективизированного, дисциплинированного, классово-сознательного, революционно-смелого отца. Других же отцов, враждебно настроенных против революции, надо перевоспитать: сами дети должны их перевоспитывать… <…>

«Не прелюбы сотвори». <…> Наша же точка зрения может быть лишь революционно-классовой, строго деловой. Если то или иное половое проявление содействует обособлению человека от класса, уменьшает остроту его научной (т. е. материалистической) пытливости, лишает его части его производственно-творческой работоспособности, необходимой классу, понижает его боевые качества, – долой его. Допустима половая жизнь лишь в том ее содержании, которая способствует росту коллективистических чувств, классовой организованности, производственно-творческой, боевой активности…[1619]

Борьбу за «новый быт» большевики рассматривали как политическую борьбу с переодетым классовым врагом. «Старые навыки и привычки, традиции и предрассудки, унаследованные от старого общества, являются опаснейшим врагом социализма, – утверждал в 1924 году Сталин. – Они, эти традиции и навыки, держат в руках миллионные массы трудящихся, они захлестывают иногда целые слои пролетариата, они создают иногда величайшую опасность для самого существования диктатуры пролетариата. Поэтому борьба с этими традициями и навыками, обязательное их преодоление во всех сферах нашей работы, наконец, воспитание новых поколений в духе пролетарского социализма – являются теми очередными задачами нашей партии, без проведения которых невозможна победа социализма»[1620]. Помимо внешнего врага, приходящего из чуждых социальных групп, большевик типа Тани мог стать врагом самому себе. «Нужно… бить врага, даже если он сидит под нашими собственными черепами», – развивала эту мысль большевистская печать[1621].

И. Т. Бобрышев писал: «На молодежи же, как менее закаленной части рабочего класса, сильнее сказывается и влияние мелкобуржуазной стихии»; «[она] отягощая сознание пролетариата ворохом предрассудков, старых представлений, традиций, привычек, мешает, затрудняет дело создания нового социалистического общества… Борьба с „традиционной психологией“, с „грязью старого мира“, с „силою привычки является борьбою за нового человека, борьбой против враждебных пролетариату, классово-чуждых ему влияний“»[1622].

«Старый быт создает в человеческом сознании „установку“, не только сопротивляющуюся новым, т. е. революционным, идеям и настроениям, но и прямо питающую настроения старые, противореволюционные, противообщественные», – вторил моралист Генрих Бергман. Он на каждом шагу встречал «революционера, вооруженного марксистской теорией, бесстрашного в бою… и в то же время ведущего вполне „старорежимную“ семейную жизнь». Это явление объяснялось тем, что политические установки изменялись быстрее, чем индивидуальные привычки. «Бытовое сознание» коренится «в глубоких пластах личного, мелкого, отдельного бытия, лежащего в стороне от больших исторических дорог». Лишь в последнюю очередь, «да и то очень медленно и нехотя», оно поддается «революционному разрушению и тем более – переработке заново»[1623].

Неопытность, незакаленность персонажей Малашкина делала их переход к новому пролетарскому быту особенно сложным. Коммунисты первого поколения переделали себя в реальной борьбе с всепроникающим самодержавием, отмечал Луначарский. «Сам быт революционеров старого поколения приноравливался к тому огромному делу, которому они отдавали себя целиком. В огромном большинстве случаев они отличались необыкновенной чистотой, своеобразной, отнюдь не нарочитой, аскетической строгостью. <…> Нашей молодежи приходится жить в совершенно других условиях»[1624]. Подхватывая ленинскую тему, что многие наши люди вступили в новое общество, не став «новыми людьми», моралисты продолжали: никакая китайская стена не отделяет коммунистическое юношество от упадочных молодых. Рождаясь в непролетарской среде, безобразия могут запросто перекочевать в комсомол, в партию, в студенческую среду. Суть проблемы заключалась в том, что юная психика усвоила слишком многие из реакционных, несознательных привычек старшего поколения. Даже теоретически подкованные родители невольно передали своим детям старорежимные убеждения, которые коренились слишком глубоко, чтобы от них можно было полностью избавиться[1625].

В образе Тани Аристарховой Малашкин преподносит читателю молодую большевичку, не сумевшую выработать твердого отношения к частной собственности и половой распущенности, с которыми ассоциировался НЭП. Критикуя с пеной у рта мещанские привычки окружающих, развинчивая устои старой культуры, такие большевики, как Таня, предупреждал Л. Сосновский, сами рисковали впасть в мещанство[1626]. Публицист Т. Костров ассоциировал мещанство с узколобьем, ограниченностью мелкого буржуа, обусловленной «идиотизмом его общественной жизни». Это, однако, не оправдывало использование «известной частью молодежи» окрика «„ты мещанин“ для оправдания собственной бескультурности, собственного невежества и хамства… Некоторые представители молодежи, – подчеркивал критик, – мня себя „культуртрегерами“ (носителями культуры), в действительности под видом культуры протаскивают чистейшее мещанство, глубоко враждебное нам»[1627]. Ярославский сетовал: «Мы наблюдаем ряд очень болезненных явлений в пролетарском быту именно потому, что ростки нового, коммунистического иногда заглушаются пережитками и влиянием чуждого, мещанского, буржуазного быта, мещанской буржуазной морали. <…> …Элементы мещанства мы иногда обнаруживаем не только в отсталой пролетарской среде, но и в своей собственной среде»[1628]. Луначарский издевался над мещанской психологией вузовцев в первую очередь. Таниным дружкам могли бы сказать: «„грызите гранит науки“. А он уже часть зубов сломал, остальные должен класть на полку. Сидят друг на друге в общежитии: чувствует вузовец, что он заболеет, что ему бесконечно тяжело, и в то же время он видит кажущиеся противоречия – в его глазах преступные противоречия – того, что принес с собой НЭП»[1629]. «Я сама студентка, – уверяла Маша Резвушкина в вольно-дискуссионном клубе. – И смею вас уверить, что наше студенчество на большую свою половину плоть от плоти и кость от кости того самого мещанства»[1630].

Сам термин «мещанство» заслуживает подробного разбора, поскольку он играл роль связующего звена между классом как социальным понятием и классом как психологической кондицией[1631]. «Тут есть молодой обыватель, – писал Луначарский, – который отмахивается от политики, который говорит: „где уж, что уж“ и заботится только о том, чтобы сдавать вовремя зачеты, чтобы продолжать под революционной грозой строить по привычке, как отцы строили, свою маленькую карьеру. Так паук во время канонады плетет паутину где-нибудь в углу сарая, который того и гляди сметет шальной снаряд»[1632]. Костров предложил марксистскую генеалогию мещанства – состояние, которое во многом ассоциировалось с идеологией «мелкого товарного производителя», возведя его к предполагаемому противоречию «между частнособственническими, кустарно-ремесленными условиями его производства и общественным характером его труда». Неудивительно, что «в сознании мещанина личные и общественные элементы ведут изолированное, независимое существование и