— Не пора ли нам возвращаться? — спросил я.

— Потерпите немного, Уилки. — Диккенс положил дрожащую ладонь мне на руку, но тотчас убрал, заметив мой раздраженный взгляд. — Теперь вы понимаете, — продолжал он, — что все это превратилось у Филда сначала в навязчивую идею, а потом в фантазию. По мнению многих полицейских и сыщиков, включая Хэчери, с которыми я разговаривал впоследствии, именно после зверского убийства лорда Лукана, находившегося под личной защитой Чарльза Фредерика Филда, — убийства, так и оставшегося нераскрытым… Что здесь смешного, Уилки?

Я заливался безудержным смехом. Эта история, этот сюжет были столь восхитительно нелепы и одновременно столь безупречно логичны… Это было так… так… по-диккенсовски.

— Именно из-за фантазии об этом выдуманном неуловимом преступнике, Друде, Филд в конечном счете лишился работы и пенсии, — сказал Диккенс. — У инспектора Чарльза Фредерика Филда просто в голове не укладывалось, что чудовищные преступления, о которых он узнавал ежедневно на протяжении многих лет службы, могут быть столь случайными… столь бессмысленными. В его уме, приходившем во все сильнейшее расстройство, постепенно складывалось представление, что за всеми этими ужасами и страданиями должен стоять один-единственный гениальный преступник. Один-единственный злодей, всемогущая Немезида преступного мира. Противник, достойный великого инспектора Чарльза Фредерика Филда. Противник, обладающий не вполне человеческой природой, чья поимка — произведенная инспектором Чарльзом Фредериком Филдом, разумеется, — положит конец бесконечным сериям зверских убийств, творившихся в городе.

— То есть вы говорите, — сказал я, — что наш общий знакомый, уважаемый отставной начальник сыскного отдела Чарльз Фредерик Филд, был безумен.

— Совершенно безумен, — кивнул Диккенс. — В течение многих лет. Навязчивая идея превратилась у него в наваждение, наваждение в фантазию, а фантазия в кошмар, от которого он уже никогда не очнулся.

— Все это очень складно, Чарльз, — мягко промолвил я. У меня даже сердцебиение не участилось от столь явного вздора. — Но вы забываете о других людях, видевших Друда.

— О каких «других» вы говорите? — тихо осведомился он. — Помимо вас, обманутого мной, моими садовниками и своими гипнотическими галлюцинациями, дорогой Уилки, я не знаю ни одного человека, кто когда-либо верил в существование Друда, — за исключением, возможно, сына Филда.

— Сына?

— У него был внебрачный сын от одной молодой женщины, состоявшей с ним в связи несколько лет. Она уроженка Вест-Индии, жила неподалеку от притона Опиумной Сэл, хорошо нам знакомого — вам лучше, чем мне, полагаю. Жена инспектора так никогда и не узнала ни об этой женщине — она умерла вскоре после рождения ребенка, вероятно, от передозировки опиума, — ни о мальчике, но Филд не оставил сына: отдал его на воспитание в хорошую семью подальше от портовых кварталов, потом отправил в престижную частную школу, а потом в Кембридж — во всяком случае, я так слышал.

— А как звали мальчика? — спросил я.

Во рту у меня вдруг пересохло. Я пожалел, что не взял с собой воды вместо лауданума.

— Кажется, Реджинальд, — сказал Диккенс. — Я наводил о нем справки в прошлом году, но молодой человек куда-то пропал после смерти своего отца. Возможно, уехал в Австралию.

— От чего, по-вашему, умер инспектор Филд, Чарльз?

— От сердечного приступа. Как и сообщалось в газетах. Мы с вами уже обсуждали это.

Я соскользнул с камня и встал на ноги, затекшие от долгого сидения в одной позе. Не стесняясь Диккенса, я отхлебнул изрядный глоток из своей фляжки.

— Мне пора возвращаться, — хрипло проговорил я.

— Но вы ведь останетесь на ужин? Ваш брат и Кейти приехали на уик-энд. Скоро прибудут Перси Фицджеральд с женой и…

— Нет, — перебил я. — Я должен вернуться в город. Мне надо работать. Надо закончить «Мужа и жену».

Диккенсу пришлось опереться на палку, чтобы подняться с камня. Было видно, что левая нога у него страшно болит, хотя он старался не показывать этого. Он вынул из жилетного кармана часы с цепочкой.

— Позвольте мне загипнотизировать вас, Уилки. Прямо сейчас.

Я отступил от него на шаг. Мой смех прозвучал испуганно даже для моего собственного слуха.

— Вы, верно, шутите.

— Я серьезен как никогда, дорогой друг. Когда я загипнотизировал вас в июне шестьдесят пятого, мне даже в голову не приходило, что период постгипнотических галлюцинаций будет — и вообще может — продолжаться столь длительное время. Я недооценил как силу опиумного воздействия, так и силу писательского воображения.

— Я не желаю играть в эти дурацкие игры, — отрезал я.

— Мне уже давно следовало сделать это. — Диккенс тоже говорил хриплым, словно от подступивших к горлу слез, голосом. — Если вы помните, дорогой Уилки, я не раз пытался снова загипнотизировать вас — чтобы устранить внушенные представления и пробудить вас от бесконечного сна, создаваемого вашим воображением. Я даже пробовал научить Кэролайн, как загипнотизировать вас, дабы затем произнести командное кодовое слово, которое я внедрил в ваше подсознание. Услышав данное ключевое слово в состоянии месмерического транса, вы наконец очнетесь от своего затянувшегося сна.

— И что это за командное… кодовое слово? — спросил я.

— «Невообразимо», — ответил Диккенс. — Я нарочно выбрал нерасхожее слово, какое вы слышите далеко не каждый день. Но чтобы оно сработало, вы непременно должны находиться в гипнотическом трансе.

— «Невообразимо», — повторил я. — Слово, неоднократно произнесенное вами в день Стейплхерстской катастрофы, насколько я помню.

— Да, я действительно многажды повторил его тогда, — подтвердил Диккенс. — То была реакция на ужас происходящего.

— Думаю, это вы сумасшедший, Чарльз.

Он потряс головой. И он плакал. Неподражаемый плакал посреди зеленого поля, залитого солнечным светом.

— Я не надеюсь на ваше прощение, Уилки, но ради Бога — ради себя самого — позвольте мне сейчас подвергнуть вас магнетическому воздействию и освободить от проклятия, мной ненароком на вас наложенного. Пока не стало слишком поздно!

Он шагнул ко мне — обе руки подняты, зажатые в правой часы ярко блестят на солнце, — и я отступил на два шага. Я мог только гадать, что за игру он ведет, и все догадки были весьма туманными.

Инспектор Филд однажды назвал все происходящее трехсторонней игрой между ним самим, Друдом и Диккенсом. Теперь я занял место инспектора в этой совершенно реальной трехсторонней игре не на жизнь, а на смерть.

— Вы действительно хотите загипнотизировать меня, Чарльз? — спросил я дружелюбным, рассудительным голосом.

— Я должен, Уилки. Только так я смогу начать заглаживать вину за самую жестокую шутку, сыгранную мной в жизни, пусть и неумышленно.

— Не сейчас, — сказал я, отступив от него еще на шаг, но выставив перед собой ладони в успокоительной манере. — Сейчас я слишком взбудоражен и возбужден, чтобы все толком получилось. Но вот в среду вечером…