– Двадцать второй же калибр, – заметил Фонтейн, – почти и не слышно.

– Я не могу больше тут сидеть, – заявила Шеветта.

На этот раз и Райделлу послышался выстрел. Просто хлопок. Короткий, отчетливый.

– Знаете что, ребята, – сказал он, – пойду-ка я посмотрю, что к чему.

Шеветта наклонилась к нему – один глаз заплыл, темно-лиловый, распухший, почти закрылся, второй – серый, одновременно испуганный и гневный.

– Это не телевизор, понял? Знаешь, в чем разница? Это не серия чего-то там. Это жизнь. Твоя жизнь. И моя. И его, – она показала на Фонтейна, – его тоже, – она показала на мальчика в шлеме. – Почему ты не можешь просто посидеть?

Райделл покраснел, почувствовал, как у него горят уши.

– Я не могу просто сидеть и ждать, когда…

– Да знаю я, – сказала Шеветта. – Чего от тебя еще ждать-то.

Райделл протянул Фонтейну чейн-ган и встал на ноги; его бок затек, но не так страшно, как он боялся. Фонтейн вернул ему пушку.

– Засовы на входной двери как отпереть?

– Никак, – ответил Фонтейн. – Я их не запирал.

Райделл вышел из-за невысокой перегородки, скрывавшей их от застекленной двери и окон.

И сразу же кто-то, сидевший в засаде напротив, выдал очередь из какого-то автомата с таким эффектным глушителем, что был слышен лишь шум отлаженного механизма и стрекотанье пуль. Оба фонтейновских окна мгновенно обрушились – как и стекло в двери.

Райделл обнаружил, что лежит на полу; он не мог вспомнить, как там оказался. Стрельба по ту сторону улицы враз смолкла.

Райделл вспомнил, как падал в подвальном тире Ноксвиллской академии, вынимал рожок из штурмовой винтовки буллпап, доставал другой рожок и вгонял на место. Вспомнил, сколько секунд уходит на это точное количество необходимых движений.

В его ушах отдавался высокий, тонкий, прерывистый звук, и тут он понял, что это плачет Шеветта.

Он вскочил и выставил комбинатскую картонку фонтейновского адвоката сквозь дырку в двери, где только что было стекло.

Одна из двух кнопок, сказал он себе, это предохранитель. Нажал другую.

Улица заполняется огнем. Отдача была столь сильной, что Райделл чуть не сломал себе запястье; но, похоже, больше никто, решительно никто ничего там уже не перезаряжал.

Там, напротив.

57

Центр

На следующий день, прибираясь, Фонтейн обнаружит на полу в задней комнате дырявую картонную коробку крупной мексиканской соли.

Он поднимет ее – непривычно тяжелую – и станет вытряхивать соль на ладонь, пока не вывалится распустившийся экзотический цветок пули с полой головкой, пули, которая пробила фанерную перегородку и врезалась в центр этой круглой коробочки, стоявшей на полке. Кинетическая энергия перешла в тепловую, но теперь пуля была холодной, похожей на растопорщенное золотистое зернышко попкорна. Вот так распустившись, ей и полагалось кромсать человеческую плоть.

Фонтейн положит ее на полку рядом с оловянным солдатиком – еще одним выжившим в войне.

Но это будет завтра, а сейчас он мог лишь двигаться, словно в дреме, в этой окружающей тишине, вязкой, как глицерин, и все вытеснило воспоминание о том, как однажды отец, несмотря на безумный страх матери, вывел Фонтейна во двор за их домиком в прибрежной Виргинии, чтобы вместе очутиться в центре урагана.

Когда первая ярость шторма уже позади, не движется ничто. Птицы молчат. Каждая ветка на облетевших деревьях отчетливо видна и исполнена покоя. Но самым краем сознания, пожалуй, можно заметить вдалеке некое вращение. Что-то инфразвуковое, что-то, что только чувствуешь, но не слышишь. Что-то, что снова вернется. Вне всяких сомнений.

Вот и сейчас он чувствует что-то подобное. Он видит, что руки мальчика застыли, дрожа, над клавишами ноутбука, голова по-прежнему в этом старом военном шлеме. На мгновение Фонтейну кажется, будто мальчик ранен, – но крови не видно, он просто напуган.

Пушки созданы, чтобы стрелять, Фонтейн это знает, и Райделл только что доказал это, выстрелив из марциаловской пушки, этой безобразной русской штуковины, зловещего комбинатского трофея, пришедшего через Африку напоминанием о войнах неизбывной тупости, этнических конфликтах, тлеющих не одно столетие, как безвоздушные пожары в недрах торфяных болот. Пушка для тех, кто неспособен научиться стрелять.

Он дышит вонючей гарью, в горле резкий химический привкус. Хруст битого стекла под каблуками. Райделл стоит у двери, громоздкий чейн-ган тянет вниз его руку, словно пистолет дуэлянта. Фонтейн становится рядом с ним, смотрит на бывшую проезжую часть, теперь узкую и перекрытую, будто разглядывает декорации, а может, диораму, – и снаружи там все залито красным. Хотя глубже, в тени, наверняка найдутся и более вещественные доказательства случившегося – ошметки костей и плоти и тот автомат с глушителем.

– Шеветта, – зовет ее Райделл, будто внезапно вспомнив, что она здесь, и, хромая, хрустя битым стеклом, идет ее искать.

Фонтейн моргает, глядя на блестящее красное пятно, в которое кто-то так стремительно превратился, и замечает краем глаза некое движение – там, высоко. Что-то серебряное.

Он испуганно пятится, но это всего лишь воздушный шар, сплющенная подушка из надутого майлара с маленькими пропеллерами в сетчатых кожухах и видеокамерой. Шар спускается вдоль фасада его лавки; затем пропеллеры начинают вертеться в обратную сторону, шар останавливается, плавно вращаясь, объектив направлен на Фонтейна.

Фонтейн смотрит вверх на странную штуковину со страхом: вдруг она тоже угрожает смертью, но та просто висит себе в воздухе, будто наблюдает за ним. Он отворачивается и оглядывает разгромленную лавку. Битое стекло – наиболее очевидное свидетельство ущерба, пулевые отверстия заметны меньше. Два из них, впрочем, образовались в круглой эмалевой эмблеме «кока-колы», которая раньше считалась сохранившейся на восемьдесят процентов, а теперь по состоянию сойдет в лучшем случае за «очень хорошую».

Больше всего его волнует витрина, хотя он боится того, чтó увидит, когда подойдет: часы, засыпанные стеклянным крошевом, будто рыбы в разбитом аквариуме. Выудив оттуда изогнутые «Грюн Кёрвекс» за ремешок, имитирующий крокодиловую кожу, Фонтейн обнаруживает, что они не тикают. Он вздыхает. Кларисса давно зудела, что надо бы купить несгораемый шкаф и запирать в нем на ночь самые ценные экземпляры. Если бы он послушался, все часы тикали бы по-прежнему. Стоп: эти вот тикают – хронометр «Докса» со слегка заржавленным циферблатом, его любимая вещь, стабильно игнорируемая покупателями. Фонтейн подносит его к самому уху и слышит работу механизма, собранного за много лет до его рождения.

Но вот он замечает то, от чего Кларисса разозлится еще больше: ее младенцы, «близняшки», валяются кучей, напоминая фото нераскрытого зверского преступления из бульварной газеты, их лопнувшие головы и туловища сочатся силиконом (это жидкость, которая ведет себя как твердое тело, а может, наоборот, – Фонтейн никак не запомнит).