– Так вы больше не редактор?

– Я отказался от этого поста и, думаю, удовлетворил тем самых взыскательных джентльменов. По их мнению, преступно стремиться в парламент, руководя газетой. В жизни не слышал такой чепухи. Конечно, я знаю, откуда она пошла.

– Откуда?

– Откуда ей было идти, если не из «Утреннего завтрака»? Мы с Броном были добрыми друзьями, но он самый завистливый из людей.

– Есть отчасти, – сказала леди Карбери.

Она была очень привязана к мистеру Брону, но сейчас требовалось поддержать мистера Альфа.

– Мне думается, никто так не пригоден для парламентской деятельности, как редактор газеты, – конечно, если он дельный редактор.

– Полагаю, в вашем случае никто в этом не сомневается.

– Единственный вопрос – хватит ли у него сил на двойную работу. Касательно себя я в этом сомневаюсь и поэтому отказался от газеты, о чем почти сожалею.

– Немудрено, – ответила леди Карбери, которой больше всего хотелось говорить не о его делах, а о своих. – Полагаю, вы сохранили связь с газетой?

– У меня остались в ней некоторые денежные интересы – ничего больше.

– Ах, мистер Альф, вы могли бы оказать мне такую огромную услугу!

– Да? Если могу, то, безусловно, окажу.

Лживый криводушный человек! Разумеется, он тут же понял, о какой услуге леди Карбери намерена попросить, и, разумеется, сразу решил, что не выполнит ее просьбы.

– Окажете? – И леди Карбери молитвенно сжала руки. – Покуда вы были редактором, я ни о чем вас не просила, ведь правда? Я считала это неправильным и потому не просила. Я принимала свою судьбу, как все прочие, и вы согласитесь, что я терпеливо сносила все, что обо мне говорят. Я никогда не жаловалась. Вы же это признаете?

– О да.

– Но теперь, когда вы ушли из газеты… если бы только вы поддержали «Колесо Фортуны»!

– «Колесо Фортуны»?

– Так называется мой роман, – объяснила леди Карбери, ласково поглаживая рукопись. – Сейчас он может стать для меня воистину колесом Фортуны, вознести меня от бедности к богатству! И ах, мистер Альф, если бы вы только знали, как я нуждаюсь в помощи!

– Я больше никак не связан с редакционной политикой, леди Карбери.

– Вам довольно будет замолвить одно словечко. Роман, знаете ли, совсем не такой, как историческое сочинение. Я вложила в него столько трудов!

– Тогда, разумеется, он пробьется собственными достоинствами.

– Не говорите так, мистер Альф! «Вечерняя кафедра» как… О, как… как… как небесный престол! Никто перед нею не оправдается! Давайте не будем говорить о собственных достоинствах романа, поговорим лучше о том, что для него можно сделать. Никому от этого не будет и малейшего вреда, а в таком случае пятьсот экземпляров продадутся сразу – если это действительно будет сделано con amore[21].

Мистер Альф посмотрел на нее почти с жалостью и мотнул головой.

– Репутация газеты настолько высока, что одна-единственная статья ей не повредит. Мистер Альф, женщина вас просит. Я стараюсь ради своих детей. Такое делается каждый день и по куда менее благородным мотивам.

– Не думаю, что такое когда-нибудь делалось «Вечерней кафедрой».

– Я читала там похвалы книгам.

– Разумеется, читали.

– Мне кажется, когда-то там расхвалили роман.

Мистер Альф рассмеялся.

– Отчего же нет? Вы же не считаете, что цель «Кафедры» – разносить романы в пух и прах?

– Мне так казалось, но, я думала, вы можете сделать исключение. Я была бы так признательна… так признательна.

– Моя дорогая леди Карбери, прошу вас, поверьте, когда я говорю, что не имею к этому ни малейшего отношения. Нет надобности читать вам проповеди о литературной честности.

– О да, – ответила она, не совсем понимая, о чем он говорит.

– Теперь я передал скипетр другому и не должен буду отвечать за справедливость моего преемника.

– Ваш преемник не будет моим знакомым.

– Но я должен заверить вас, что ни при каких обстоятельствах не стал бы указывать литературному обозревателю своей газеты. Даже ради родной сестры.

Леди Карбери глянула на него очень несчастными глазами.

– Отправьте роман в редакцию, и пусть он говорит сам за себя. Насколько больше вы будете гордиться, если его похвалят заслуженно, чем если его станут превозносить в знак дружбы.

– Нет, – ответила леди Карбери. – Я не верю, что книги хвалят иначе, чем по просьбе друзей. Я не знаю, как люди такого добиваются, но как-то добиваются.

Мистер Альф снова мотнул головой.

– Ах, да, вам очень хорошо так говорить. Разумеется, вы всегда были образцом добродетели, но мне говорят, что сочинительница «Новой Клеопатры» – чрезвычайно красивая женщина.

Леди Карбери очень сильно забылась из-за своих переживаний, если позволила себе высказать двойное обвинение – в чрезмерной слабости мистера Альфа к упомянутой сочинительнице и в том, что он пожертвовал честностью колонки ради недолжного чувства.

– Сейчас я не вспомню, как звали даму, о которой вы говорите, – ответил мистер Альф, беря шляпу, – но убежден, что джентльмен, писавший обзор книги – если такая книга и такая дама действительно существуют, – никогда ее не видел!

И мистер Альф ушел.

Леди Карбери очень злилась и на себя, и на мистера Альфа. Она не только пыталась его разжалобить, но и позволила себе сорваться; унизилась до мольбы, а потом глупой вспышкой перечеркнула всякий возможный результат. Как можно вынести столько испытаний? Оставшись одна, леди Карбери долго плакала, но, когда время от времени вспоминала мистера Альфа, не могла сдержать возмущения. Какой лжец! Конечно, он мог бы ей помочь, если бы захотел. Однако даже больше лжи ее оскорбляла его мнимая добродетель. Без сомнения, в своих критических обзорах «Вечерняя кафедра» преследует две цели. Другие газеты, возможно, только одну. Обычная цель – помочь друзьям и уничтожить врагов, – разумеется, остается главной и для «Кафедры». Есть и вторая – привлечь читателей экзекуцией над авторами, как раньше толпы собирались смотреть публичную казнь. Ни та цель, ни другая не совместимы с Аристидовой беспристрастностью, которую мистер Альф приписывал себе и своей газете. Леди Карбери всей душой надеялась, что мистер Альф потратит в Вестминстере кучу денег и проиграет выборы.

На другое утро она сама отнесла рукопись господам Лидхему и Лойтеру, и здесь ее ждало новое огорчение. Мистер Лидхем подвинул рукопись – бесценные листы, плод ее полугодовых трудов, написанный кровью сердца, – клерку, мальчишке лет шестнадцати, и тот небрежно сунул пакет под стол. Автор чувствует, что книгу должны забирать у него жадными, но почтительными руками и бережно хранить, пока она не будет помещена в абсолютно несгораемый сейф. О небо! Что, если она затеряется! Или сгорит! Или будет украдена! Эти листы бумаги, такие хрупкие, так малоуважаемые, быть может,