Но был ли Корнилов готов к роли диктатора, вождя нации? Многие считали, что да. «Безумно храбрый, прямолинейно решительный, властный и честолюбивый, он как нельзя больше отвечал психологии революционного времени, — утверждал Головин. — И не случайно было то, что рукой, выдвинувшей ген. Корнилова на верхи Главнокомандования, была рука известного террориста, социалиста-революционера Савинкова»[1964]. Многие полагали, что нет. Джунковский писал, что «Корнилов, человек безусловно честный, железной воли, но это был человек не государственного ума, и потому он пошел напролом, не учтя все побочные обстоятельства и преграды, которые одолеть можно было только хитростью, а никак не идя напрямик»[1965].

«Для роли «генерала на белом коне» Корнилов создан не был и о ней вряд ли мечтал. Для такой роли ему не хватало блеска и обаяния личности, так и универсальности политического кругозора, как узколичного честолюбия, так и дара владеть людьми. Корнилов был простым, честным, добросовестным солдатом, ставившим себе очень узкую, политически вполне бесспорную цель, в конце концов, ту же, что и Временное правительство»[1966], — считал Степун.

Да и команда у него подобралась весьма странная, состоявшая из очевидных авантюристов. Ближайшим помощником Корнилова по политическим вопросам стал уже упоминавшийся Завойко. Представитель дворянского рода из малороссийского казачества, внук адмирала и героя обороны Петропавловска-Камчатского в Крымскую войну, выпускник Царскосельского Александровского лицея, по окончании которого был причислен к Парижскому и Лондонскому посольству. Но рано ушел в отставку, унаследовав имение в Подольской губернии, служил Гайсинским уездным предводителем дворянства. Имение он успешно разорил, после чего занялся бизнесом в столице. По воспоминаниям Путилова, Завойко был племянником его большого друга Александра Федоровича Рафаловича из Русского внешнеторгового банка, который и просил составить племяннику протекцию. Так Завойко стал трудиться в правлении нефтяных компаний, входивших в империю Русско-Азиатского банка Путилова: «Эмба-Каспий», «Волжско-Бакинское торговое акционерное общество» и других. В 1916 году с подачи Путилова Завойко стал учредителем нефтяной секции Совета съездов представителей промышленности и торговли. Он входил также в состав Отдела по топливу гучковского ЦВПК.

Нижегородский историк Федор Селезнев, внимательно изучивший биографию Завойко, приходит к однозначному выводу: «Возвышение Завойко могло быть связано только с поддержкой Путилова. Самостоятельной политической фигурой Завойко не был»[1967]. Но он обладал бойким пером (Врангель был поражен его «способностью так легко, почти не сосредотачиваясь, излагать на бумаге мысли»[1968]), богатым воображением и даром убеждения. Завойко в начале апреля в Петрограде предложил Корнилову свои услуги и политические связи. Встречавшиеся с Завойко уверяли, что он мог уговорить кого угодно и в чем угодно. 42-летний бизнесмен надел шинель вольноопределяющегося, рядового конного Кабардинского полка и формально стал денщиком генерала. Именно Завойко подтолкнул Корнилова к мыслям, которые появились у генерала явно раньше, но в которых он не мог себе признаться. Когда Корнилова назначили на должность Главковерха, Савинков настоял на удалении Завойко из Ставки. Но не тут-то было. В середине августа тот вновь появился в Могилеве и занял прежнее положение, поселившись в губернаторском доме и общаясь с Корниловым почти ежедневно[1969].

В августе в окружении Корнилова появилась еще одна загадочная фигура — Алексей Федорович Аладьин. В юности его ссылали за революционную деятельность, он бежал за границу, а вернувшись в Россию, был избран в I Думу, где возглавил фракцию трудовиков. Потом его опять арестовали, он опять бежал — в Англию, там прожил 10 лет, занимался коммерцией и журналистикой, а с началом войны стал военным корреспондентом в чине лейтенанта британских войск. В Англии он заинтересовывал людей своей якобы вхожестью в высокие коридоры российской власти, а в России — якобы принадлежностью к британской разведке. Уорт писал: «Аладьин привез с собой крупную сумму денег и вскоре стал известен как один из самых главных сторонников Корнилова, в случае его успеха претендующий на пост министра иностранных дел. Возглавляемая им миссия в Россию, профинансированная британским правительством и доставленная Королевским флотом, еще в марте была предложена Бьюкененом в направленной им в министерство иностранных дел Англии телеграмме»[1970]. Объявившись в Петрограде, Аладьин моментально познакомился с Корниловым и сразу же вошел в его узкий круг в качестве эксперта по международным делам.

Деникин писал, что появление таких фигур, как Завойко и Аладьин, вокруг Корнилова «внесло элемент некоторого авантюризма и несерьезности, отражавшихся во всем движении, связанном с его именем… Корнилов плохо разбирался в людях. Но это не все. Однажды на мой вопрос по поводу своего бывшего окружения он ответил:

— У меня никого не было. Этих людей я знал очень мало. Но они, по крайней мере, хотели и не боялись работать»[1971].

Головин, пытаясь понять секрет зависимости Корнилова от случайных людей, обращал внимание на «его характер, в котором крайне ревнивая и упрямая защита своей самостоятельности очень своеобразно соединялась с какой-то детской доверчивостью к людям, умевшим ему польстить»[1972].

В армейской среде самым верным корниловцем окажется генерал Крымов. Перед революцией он воевал на Румынском фронте, командуя Уссурийской конной дивизией. Грузный, эмоциональный. За это недоброжелатели придумали ему кличку «слон в экстазе». «Большой патриот, смелый, решительный, не останавливающийся перед огромным риском, разочарованный в людях еще со времени подготовки мартовского переворота, не любивший делиться своими планами с окружающими и рассчитывавший преимущественно на свои собственные силы, он внес известные индивидуальные особенности во все направление последующей конспиративной деятельности, исходившей из Могилева. Его непоколебимым убеждением было полное отрицание возможности достигнуть благоприятных результатов путем сговора с Керенским и его единомышленниками… Крымов добровольно стал орудием, «мечом» корниловского движения; но орудием сознательным, быть может, направлявшим иногда… руку, его поднявшую»[1973].