В Петрограде водворение порядка было еще более затруднительно. Гиппиус, вернувшись с курорта, писала 13 августа: «Часто видела я летний Петербург. Но в таком сером, неумытом и расхлястанном образе не был он никогда. Кучами шатаются праздные солдаты, плюя подсолнухи. Спят днем в Таврическом саду. Фуражка на затылке. Глаза тупые и скучающие. Скучно здоровенному парню. На войну он тебе не пойдет, нет! А побунтовать… это другое дело. Еще не отбунтовался, занятия никакого.

Наш «быт» сводится к заботе о «хлебе насущном». После юга мы сразу перешли почти на голодный паек. О белом хлебе забыли и думать. Но что еще будет!»[1952]

К порядку взывал предпринимательский класс. В связи с переговорами о вхождении в состав правительства кадетов и представителей деловых кругов было созвано совещание Торгово-промышленного союза, которое призвало покончить с двоевластием: «Только радикальный разрыв власти с диктатурой Советов, толкающей на путь разложения, может вывести Россию на путь спасения. Россия погибнет, если этого не произойдет, и никакие перестановки министров уже не помогут…»[1953]. В конце июля на квартире Рябушинского в Москве шла подготовка к созданию нового объединения «вне классовых перегородок всех слоев общества, которые во имя государственного долга и спасения родины готовы объединиться»[1954].

Жесткую линию поддержал Запад. Бьюкенен откровенничал: «Мы пришли в этой стране к любопытному положению, когда мы приветствуем назначение террориста, бывшего одним из главных организаторов убийства великого князя Сергея Александровича и Плеве, в надежде, что его энергия и сила воли могут еще спасти армию»[1955].

Одновременно, как писал Станкевич, «все признаки, что война национальная начинала переходить в войну социальную, напугала правые и умеренные круги… И начинаются судорожные поиски власти, которая могла бы не убеждать, а только приказывать»[1956]. О диктатуре говорили социалисты. Суханов полагал, что после июльских событий «диктатура была объективно необходима»[1957].

И на это существовал общественный запрос. Вполне мирный Пришвин 7 августа записал в дневник: «Как на фронте остановили бегущих пулеметами, так и здесь, в тылу, нужно грубой силой остановить бегущих. Неизбежна диктатура самая жестокая, и ее ждут почти с наслаждением… Почти сладострастно ожидает матушка Русь, когда, наконец, начнут ее сечь»[1958].

Потребность в твердой руке и наведении порядка в стране персонифицировалась в фигуре Верховного главнокомандующего Корнилова. «Страна искала имя. Первоначально неясные надежды, не облеченные еще ни в какие конкретные формы, как среди офицерства, так и среди либеральной демократии, в частности к.-д. партии, соединялись с именем генерала Алексеева… Позднее может быть и одновременно, многими организациями делались определенные предложения адмиралу Колчаку во время пребывания его в Петрограде… Но когда генерал Корнилов был назначен Верховным главнокомандующим, все искания прекратились. Страна — одни с надеждой, другие с враждебной подозрительностью — назвала имя диктатора»[1959].

Корнилов сразу оговорил вступление в новую должность целым рядом условий. В телеграмме, отправленной 19 июля в адрес правительства, он требовал «ответственности перед собственной совестью и народом», невмешательства в назначение высшего командного состава и принятие его предложений, изложенных на совещании в Ставке». Когда на следующий день поступило распоряжение правительства о назначении на освобожденный Корниловым пост главкома Юго-Западного фронта «демократического» генерала Владимира Антресовича Черемисова, Корнилов резко протестовал и отказался ехать в Могилев, пока не будут приняты его требования, а Черемисов — отправлен в отставку. Три дня Корнилов, подзуживаемый Завойко, который считал, что пост Главковерха принимать слишком рано, сидел в Бердичеве, прежде чем сел на поезд, отправлявшийся в Могилев.

Назначение встретило далеко не однозначную реакцию. Сторонники восстановления порядка в армии воспрянули было духом. «С вступлением генерала Корнилова в должность Верховного главнокомандующего в армии стала ощущаться крепкая рука, — утверждал генерал Врангель. — Начальники, почувствовав за сбой поддержку сверху, приободрились и стали увереннее, солдаты подтянулись»[1960]. Но в старшем генералитете вовсе не все были в восторге от назначения молодого 47-летнего Корнилова, который за три недели до этого обладал званием генерал-лейтенанта, имел лишь двухмесячный опыт командования армией и 9-дневный — фронтом. «Офицеры радовались этому, — свидетельствовал генерал Краснов, — потому что видели в этом возрождение армии и ее боеспособности, солдаты и казаки повесили головы.

— Это, значит, опять к старому режиму, — печально говорили казаки. — Значит, прощай, свобода! Не отдал чести али коня не почистил как следует, и становись в боевую!..

Для солдат имя Корнилова стало равнозначащим смертной казни и всяким наказаниям.

— Корнилов хочет войны, — говорили они, — а мы желаем мира»[1961].

Основные политические игроки также разделились по отношению к Верховному главнокомандующему. Кадеты рассматривали Корнилова как фигуру весьма позитивную. «Либеральные партии, решившие продолжать войну, могли ставить ставку только на офицеров, тем более что быстрейшее восстановление боеспособности армии требовало принятия быстрых и репрессивных мер против солдат. Подобное положение предрешало тесный союз между либеральной интеллигенцией, командным составом армии, а также ее тяготение не только к диктатуре, но к диктатуре военной»[1962], — утверждал Головин.

А вот социалисты восприняли новый курс Корнилова как «посягательство на свободы и угрозу своему бытию. Точно такое же положение заняли войсковые комитеты, ограничением деятельности которых и должны были начаться преобразования. Новый курс получил в глазах этих кругов значение прямой контрреволюции»[1963].