обманывают зерном, бабу — словами,— старинная эта пословица очень по душе Индирскому.

Якутка, стоящая на ветру, погасла, теперь он видел новую женщину.

Он видел Феону с зелеными, такими волнующими глазами, и терпкая судорога ерошила сердце. Желание обладать Феоной было пока неисполнимым и оттого усиливалось беспредельно.

«Неужели любовь — дар, которым я не владею? Почему какой-то паршивец Донауров внушил к Себе любовь, а на меня Феона смотрит как на гнилой пень? Однако не существует женщины, равнодушной к преклонению перед ней, и чем сильнее преклонение, тем податливее она. Феона только тем и отличается от других, что ее надо брать исподволь, а не штурмом. Ее нужно удивлять умом, силой, славой, бабье удивление приносит успех, когда мы уже смирились с поражением...»

Мечтая о Феоне, он входил в новый, неизвестный, но триумфальный мир, в котором, кроме карьеры и могущества, существуют красота, и любовь, и счастливая тоска по недоступным женщинам.

Он закинул руки за голову, потянулся до хруста в костях, прогоняя томление. Вышел из кабинета, спустился по четырем ступенькам, отпер заржавленную железную дверь. Туча мрака хлынула из подвала, кто-то невидимый зашевелился на полу.

— Соловьев! — позвал Индирский.

На тихий зов откликнулись невнятным мычанием.

— Выходи, Соловьев...

—Они сидели в кабинете с опущенными шторами. В свете керосиновой лампы лицо Бореньки Соловьева казалось пестрым; серая грязь покрывала щеки, шею, в нечесаных волосах торчала труха.

— Ешьте и пейте, разговаривать на сытый желудок веселее,— советовал Индирский.

Соловьев ел, почесываясь, отвечая на расспросы короткими кивками.

— Я решил освободить вас, Соловьев... .

Боренька кивнул.

) — С одним условием: вы сейчас же уйдете в Булгино.

Боренька снова кивнул.

— Вот наган, вот патроны к нему! — Индирский подал берестяной коробок с патронами и револьвер. — Но перед уходом прошу ответить на несколько вопросов.

Боренька согласно закивал.

■— Вы знали Яковлева-Мячина — охранителя царя и царицы в Таврическом дворце?

— Василий Васильевич был мне хорошим приятелем,— приглушенно ответил Соловьев.

— Он был и моим другом, да разошлись наши дорожки. Состояли в одной партии — анархистов. За участие в каком-то заговоре он был приговорен к смертной казни, но сумел бежать в Канаду.

,— Всей биографии Василия Васильевича я не знаю,— грустно заметил Боренька.

— В семнадцатом году вернулся в Петроград, потом стал командиром Особого отряда, охранявшего императора в Тобольске.

— Отрядом командовал полковник Кобылинский.

— Ну да, а Яковлев-Мячин его заместитель.

— Я снова встретился с ним в Тюмени, когда он ехал за их императорскими величествами.

— Это в восемнадцатом году, в апреле? И я находился в Тюмени. Как мы с вами не столкнулись?

— Я встречался только с монархистами. Мы же готовили похищение.

— С этой же целью и я жил в Тюмени...

Оловянный налет в глазах Бореньки Соловьева сменился живым блеском.

— Но вы же анархист?

— Был анархистом, завтра, возможно, пойду в монархисты. Они самые цельные люди и верны даже мертвым идолам,— с легким хохотком ответил Индирский. — Но вернемся к нашим баранам, как говорят французы, вернемся к попытке увезти царя и царицу из Тюмени. Пока Яковлев-Мячин собирал в путь-дорогу Николая и Александру, я с небольшим отрядом ждал в Тюмени. Мы мечтали захватить царский поезд, повернуть его во Владивосток вместо Екатеринбурга. В успехе не сомневались, ведь Яковлев-Мячин являлся особо уполномоченным ВЦИК.

— К сожалению, я покинул Тюмень, когда Василь Василь-ич привез их величества. Губчека начало охоту за моей головой, пришлось скрыться. Почему же вам не удалось похищение?

— Рабочие закрыли семафоры, поставили свою охрану у поезда. Нам пришлось спасаться бегством. Куда утек Яковлев-Мячин, не знаю, я умчался в Иркутск,— сказал Индирский.

— Как странно! Мы, служившие одной и той же цели, встретились с'таким опозданием. И где встретились —на краю океана!

— Не сошлись в Тюмени — познакомились в Охотске. Можете рассказать Елагину о моей попытке спасти царя и царицу, это не повредит. А теперь пора уходить, у галечной косы лодка, на ней переправитесь в Булгино. Поклон господину Елагину, но помните: вы обязаны мне жизнью...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

•— Японский крейсер идет в Охотск! — прокричал Андрей, вбегая в Совет.

— Откуда известие? — спросил Илья Петрович.

— Токио радирует командующему оккупационными войсками во Владивостоке.

— А если это провокация? — подозрительно спросил Индирский.

—- Не вижу в ней смысла. Надо установить наблюдение за морем, если японцы высадятся, мы уйдем в тайгу,— сказал Илья Петрович.

— История не простит нам, если оставим город без боя,— возразил Южаков.

— Плюнь на историю и готовься к походу. Я не окажу сопротивления японцам. Лучше временно отступить, чём погибнуть бессмысленно,— заранее отметая все возражения, решил Щербинин.

В городе начался переполох: партизаны упаковывали пушнину, ценности, провиант, не желая оставлять японцам ни мехов, ни ржаной муки, что была дороже бриллиантов. Наблюдатели следили за морем, но в нем мерцала бездымная яснота, одни буревестники носились над охотскими водами.

Индирский, улучив минуту, встретился с Дугласом Блейдом.

— Итак, уходите в тайгу? — спросил американец.

— Лично я или партизаны?

— Вы свой человек. Уж кого-кого, а вас не дадим в обиду ни японцам, ни партизанам, но вы пока нужнее нам на посту у красных. А потому советую уйти вместе с партизанами, я дам знать, когда можно вернуться. Что касается партизан, то их ошибки — наши достоинства. Они опасаются японцев, но японцы без согласия Америки не присвоят Охотское побережье. А здесь Америка — это наша фирма, и я — ее представитель.

— Партизаны все еще не понимают, кому подчиняются, кто теперь их хозяин: Москва или Верхнеудинек? Этакое незнание на руку японцам.

— И нам на руку это незнание, и Елагину, и всем белым силам от Читы до Владивостока.

— Елагин перехватил нашего посланца? — спросил Индирский.

— Нет, не поймал. Не удалось заколотить в землю по самую шляпку. Канул в таежные чащи, надеюсь, утонет в болотах...

— Для якута таежные болота — родной дом,— усмехнулся Индирский.

Багровый, с воспаленными веками, с разметавшейся на груди бородой,