Дюка сидела неподвижно на своём специально приспособленном для работы стуле, высоком, с мягкой, но упругой подкладкой под её птичьи ягодички, и словно продолжала слышать отцовские слова, которые неожиданно для неё разбудили в ней воображение и заставили увидеть наяву всё то, о чем говорил Гирш. Всю эту процедуру с упаковкой, всё это священнодействие с ранее малозначимой для неё ерундой.

Она уже тогда, в тот самый миг, поняла, что всё это теперь у неё будет, это просто обязано сопровождать любую её работу, от кожи и дерева до металла и камня. Тем, о чём говорил отец, голова её, приученная к вечному поиску минималистских начал в любых идеях, связанных с её ювелирным искусством, ни разу ещё не озаботилась. Это было отдельное направление жизни, куда она в силу занятости своей, отсутствия семейной нужды и бессмысленности самого предмета поиска, как правило, не заглядывала, проходя всё ненужное насквозь, не задерживая на нём внимания и не позволяя себе быть уведённой в сторону от лично ею накатанной и понятной дороги.

– Так вот я и говорю, – продолжил отец, – где – коробочку, где – футлярчик, где – чехольчик, где – мешочек с золочёной тесьмой, где – ещё чего-то подходящее, на вкус и цвет. – Он улыбнулся, как бы выводя себя из глубин собственных воспоминаний. – Вот мне сейчас про это дело и вспомнилось. И я к тебе с ним, сразу. А? Что думаешь про это, Машунь?

Дочь, глядя в точку на поверхности стола, покачала головой:

– Думаю, папочка, что идея твоя просто восхитительная. Сижу и не могу понять, почему в самом деле такая простая вещь, как подача работы, когда она уходит от автора навсегда, не оформляется мной должным образом. Это ведь так замечательно – два в одном, где одно поддерживает другое. И оба работают на конечный результат, в паре.

– И по деньгам интересней, – с отеческой угодливостью добавил Гирш, сообразив, что верно нащупал тему для привлечения нового члена семьи, этого, простите, децибела, к любому виду занятости. Даже если и привесок от использования его в качестве подсобника в финансовом смысле не будет ощутим. «Зато всем спокойней, и сам, может, ещё и поумнеет чуток», – решил попутно.

Оставалось поговорить с самим Иваном, который наверняка сильно такому разговору должен был удивиться. И, как и в случае с дочкой, подобрать подходящую мотивацию, чтоб запутать его, заинтересовать и заручиться его согласием на получение заманчивого опыта в рамках семейного предприятия.

Когда Иван вернулся домой, с рынка, куда был послан за мороженой рыбой, от него ощутимо веяло пивным духом. Позволять себе спиртосодержащую вольность он начал к моменту истечения первого – медового – месяца пребывания в доме Лунио. Впрочем, дом этот был теперь общим. Именно так, не делая попыток перебороть в себе это неприятное чувство, считал Гирш. Иван и Мария, родная его, хотя и не по крови, дочь, живут под одной крышей, едят одну и ту же еду и спят в общей негабаритной постели. Зять не приносит в дом средств для жизни, однако имеет при этом все необходимые права. Разве такой дом может не считаться общим?

Гирш сделал вид, что у него заложен нос, хотя отчасти позволяемый себе Иваном произвол каждый раз приводил Григория Наумовича к изрядному раздражению, которому он постепенно научился противостоять, считая мысленно до тысячи с небольшим. Иногда начинал свой печальный отсчёт ещё до наступления факта самого события. Часто, возвращаясь с работы и подходя к дому, уже вполне мог находиться где-то на четвёртой сотне, чтобы к моменту, когда подкатит привычное чувство, пришлось не так продолжительно далее мучить себя счётом, оставшимя до нормы – пока не отхлынет.

Гирш перехватил зятя в коридоре, когда тот, разгрузив рыбу в кухонную раковину, собирался уже двинуть к телевизору, чтобы быть в курсе событий текущего дня. Свежие новости, откуда бы они ни исходили, служили для Ивана важной подпиткой разуму. Например, если не знать достоверно, что экономия горюче-смазочных материалов по Ставропольскому краю в ходе сбора урожая озимых в истекшем году составила сумму в семьсот четырнадцать тысяч рублей, то каким, скажите, образом можно сопоставить цифру запланированной партией и правительством на будущий год экономии по тем же важнейшим для сельского краевого хозяйства горючим материалам и сравнить её с прежней, если ожидаемую всеми сумму вдруг объявят неожиданно и всенародно?

Гирш завёл его к себе и усадил в кресло.

– Дело есть, Иван, – с ходу начал он, чтобы тут же, не отходя от кассы, заразить зятя проблемой устройства их общего будущего.

– Так говорите, раз есть, – согласно пожал плечами Гандрабура, выражая готовность соответствовать любому нормальному и доброму начинанию.

– А дело такое. Хорошее, как нам кажется с Машей, с женой твоей. Только оно потребует от тебя ума, характера и трудоспособности.

Готовясь к исполнению очередного сольного номера, гнездовей семейного благополучия Гирш Лунио продумал предстоящий разговор и пришёл к выводу, что приоритетно намёк его следует строить, давя на жёсткую потребность для дела качеств, отсутствующих у Ивана наиболее коренным образом: способность к творчеству, надёжный сильный ум, небоязнь взяться за незнаемое и отзывчивый трудолюбивый характер. Примерно так. Или любой другой набор признаков и черт, дефицит которых без особого труда распознал бы применительно к себе даже такой хилый мозг, как у Гандрабуры, и с этим агрессивно бы не согласился.

– Григорий Наумыч, – несколько удивился постановке задаче Иван. – Я ж под вами всю жизнь прослужил, разве вы не в курсе, как трудился? Ни одного взыскания за всю службу. Только в самом начале, когда наши бабу эту Валентину в космос отправили, мы позволили себе употребить на рабочем месте. Но после выговор тот сняли, значит, не считается, так ведь? А на ум мой вроде ни от кого пока жалоб не поступало. И характер нормальный. Живём же с Дюкой, мирные как атом, сами видите.

– Вот-вот, – пытаясь укрепить доброжелательный и доверительный настрой беседы, Гирш начал медленно подруливать к обозначенной теме. – Вот я и говорю. Ум, Ваня, и острый глаз. И чувство гармонии.

– Я на баяне пробовал, когда ещё с матерью жил, до армии, – услышав про знакомое и сразу включившись, оборвал его Иван. – Это что гармонь, что баян, без разницы. Только у меня не вышло. Сказали, нету слуха. А я вообще нормально слышал всегда, тоже без жалоб. И ещё я одним пальцем сразу по две кнопки жал, слева от мехов, откуда толстый звук шёл, а нельзя было, надо по одной давить.

– Я не об этом, Ваня, – пересилив желание поморщиться, мягко продолжил Гирш, – я о том, что твои способности не должны оставаться невостребованными. То, что ты получаешься хороший семьянин, уже как-то начинает вырисовываться само по себе. То, что ты настоящий мужик, крепкий, рукастый и целевой, заметно и без очков, как говорится, по одному лишь факту и виду. Да и доброты в тебе хватает, и мужской, и человеческой.

Слова эти, отчаянные в своей неправде, но совершенно новые для сознания безработного Ивана Гандрабуры, укладывались в его голову слаженно и удобно, одно к одному, как чистенькие, отмытые после длительной консервации среднекалиберные снаряды без трения и труда угнездяются в притёртую частым употребелением кассету для зенитной установки. И по этой причине настроение его в один момент поднялось и выровнялось, несмотря на то что принятого им рыночного разливного пива не хватило для полной гармонии, о которой теперь толковал тесть. И Гандрабура напружинил своё большое тело, потому что стало интересно и захотелось послушать, чего ещё скажет Григорий Наумыч.