К. А. Полевой. Записки. ИВ 1887, № 6, стр. 567.

6 мая.

[воскресенье].

Ходил в Летнем саду. Видел Пушкина, Плетнева и Вяземского. Пушкин взял под руку. "Походите с нами", и я ходил по саду. "Вы здесь гуляете в качестве чиновника, а не в качестве наблюдателя и поэта (на мне орден). У меня нет детей, а все [выблядки]. Не присылайте ко мне вашего журнала"[206].

Б. М. Федоров. Из дневника. А. С. Пушкин. Изд. журн. "Русский Библиофил" 1911, стр. 34.

8 декабря.

К Пушкину… [он] говорил о Карамзине: "Летописатель 19 столетия. Я вижу в нем то же простодушие, искренность, честность — он ведь не нехристь, — и здравый ум, — по крайней мере, я знаю это о двух последних томах. Чинов не означал, а можем ли мы познакомить с нынешней Россией, например, не растолковавши, кто такие действительный тайный советник и коллежский регистратор?"

М. П. Погодин. Дневник. ПС, XIX–XX, стр. 91.

30 декабря.

В 1828 г. я часто встречался с Пушкиным и однажды предложил ему вписать что-нибудь из своих стихов в мой альбом. Он при мне же вписал известные стихи: "Муза"[207]. На вопрос мой, отчего эти пришли ему на память прежде всяких других, — "Я их люблю, — отвечал Пушкин — они отзываются стихами Батюшкова"[208].

Н. Д. Иванчин-Писарев[209]. Альбомные записи. "Москвитянин" 1842, II, стр. 147.

1828 г. конец — 1829 г. начало.

[A. С.] Норов[210] встретился с ним [Пушкиным] за год или за полтора до его женитьбы. Пушкин очень любезно с ним поздоровался и обнял его. При этом был приятель Пушкина [В. И.] Туманский[211]. Он обратился к поэту и сказал ему: "Знаешь ли, Александр Сергеевич, кого ты обнимаешь? Ведь это твой противник. В бытность свою в Одессе он при мне сжег твою рукописную поэму"…

"Нет, — сказал Пушкин, — я этого не знал, а, узнав, теперь вижу, что Авраам Сергеевич не противник мне, а друг, а вот ты, восхищавшийся такою гадостью, как моя неизданная поэма[212], настоящий мой враг".

Со слов А. С. Норова. А. В. Никитенко, Записки и Дневник, СПб. 1905, II, стр. 240.

1828–1829 гг.

В это время он [Пушкин] очень усердно ухаживал за одной особой[213], к которой были написаны стихи: "Город пышный, город бедный… " и "Пред ней, задумавшись, стою…".

Несмотря, однако же, на чувство, которое проглядывает в этих прелестных стихах, он никогда не говорил об ней с нежностью и однажды, рассуждав о маленьких ножках, сказал: "Вот, например, у ней вот какие маленькие ножки, да чорт ли в них?" В другой раз, разговаривая со мною, он сказал: "Сегодня Крылов просил, чтобы я написал что-нибудь в ее альбом". — "А вы что сказали?" спросил я. "А я сказал: Ого!" В таком роде он часто выражался о предмете своих воздыханий. Когда Дельвиг с женою уехали в Харьков, я с отцом и сестрою перешла на их квартиру. Пушкин заходил к нам узнавать о них и раз поручил мне переслать стихи к Дельвигу, говоря: "Да смотрите, сами не читайте и не заглядывайте". Я свято это исполнила и после уже узнала, что они состояли в следующем:

Как в ненастные дни собирались они…[214]

А. П. Керн. Майков, стр. 251–252.

1829 г.

У княгини Зинаиды Волконской[215] бывали литературные собрания понедельничные, на одном из них пристали к Пушкину, чтобы прочесть. В досаде он прочел "Чернь"[216] и, кончив, с сердцем сказал:

"В другой раз не станут просить".

С. П. Шевырев[217]. Воспоминания. Майков, стр. 331.

Начало года.

… [Пушкин] все еще хотел казаться юношею. Раз как-то… я произнес стих его, говоря о нем самом:

Ужель мне точно тридцать лет?[218]

Он тотчас возразил: "Нет, нет! У меня сказано: Ужель мне скоро тридцать лет. Я жду этого рокового термина, а теперь еще не прощаюсь с юностью". Надобно заметить, что до рокового термина оставалось несколько месяцев!

К. А. Полевой. Записки. ИВ, 1887, № 6, стр. 569.

Январь.

Тверская губ., с. Павловское, им. П. И. Вульфа.

Был со мной в это время и такой случай. Один из родственников Павла Ивановича [Вульфа][219] пробрался ночью ко мне в спальню, где я спала с одной старушкой прислугой.

Только просыпаюсь я, у моей кровати стоит этот молодой человек на коленях и голову прижал к моей голове…

"Ай! Что вы?" закричала я в ужасе.

"Молчите, молчите, я сейчас уйду", проговорил он и ушел.

Пушкин, узнав это, остался особенно доволен этим и после еще с большим сочувствием относился ко мне.

"Молодец вы, Катерина Евграфовна, он думал, что ему везде двери отворены, что нечего и предупреждать, а вышло не то…" несколько раз повторял Александр Сергеевич.

Е. Е. Синицина, р. Смирнова, по записи В. И. Колосова. PC 1888, № 10, стр. 92. Ср. Дневник А. Н. Вульфа. ПС, XXI–XXII, стр. 51 и 250–251, и А. С. Пушкин в Тверской губернии в 1827 (sic.) г. Тверь 1888 г.

… Подали [за обедом] картофельный клюквенный кисель. Я и вскрикнула на весь стол.

"Ах, боже мой! Клюквенный кисель!"

"Павел Иванович, позвольте мне ее поцеловать", проговорил Пушкин, вскочив со стула.

"Ну, брат, это уж ее дело", отвечал тот.

"Позвольте поцеловать вас", обратился он ко мне.

"Я не намерена целовать вас", отвечала я, как вполне благовоспитанная барышня.

"Иу, позвольте хоть з голову", и, взяв голову руками, пригнул и поцеловал.

Е. Е. Синицина. PC 1888, № 10, стр. 90.

Часто вертелись мы с ним и не в урочное время.

"Ну, Катерина Евграфовна, нельзя ли нам с вами для аппетиту протанцовать вальс-казак".

"Ну, вальс-казак-то мы с вами, Катерина Евграфовна, уж протанцуем", говаривал он до обеда или во время обеда или ужина.

Е. Е. Синицина. PC 1888, № 10, стр. 91.

Вставал он по утрам часов в 9–10 и прямо в спальне пил кофе, потом выходил в общие комнаты, иногда с книгой в руках, хотя ни разу не читал стихов. После он обыкновенно или отправлялся к соседним помещикам, или, если оставался дома, играл с Павлом Ивановичем [Вульфом] в шахматы. Павла Ивановича он за это время сам и выучил играть в шахматы, раньше он не умел, но только очень скоро тот стал его обыгрывать. Александр Сергеевич сильно горячился при этом. Однажды он даже вскочил на стул и закричал: "Ну, разве можно так обыгрывать