«Невозможно. Нет, решительно невозможно, чтобы у моей матери в пятнадцать лет могла быть подобная интрижка. Она вышла за моего отца слишком рано, в те времена так было принято… Но о чем я думаю? О чем я думаю, сидя здесь, рядом с этой женщиной, разменявшей шестой десяток, женщиной, которой разрезали вдоль и поперек весь живот, которую заживо заточили в этой ужасной комнате? Ее глаза, ее кожа желты, словно палая листва… она уже не может говорить, она задыхается… Неужели и меня ожидает то же самое? Может ли она сказать, что была счастлива?» Молодой человек знает, что на эти вопросы он никогда не сможет получить ответ.

И тянутся и еще больше запутываются бесконечные нити воспоминаний. Стараясь рассуждать здраво, он погибает в немыслимой тоске. «Как же она одинока!» — крутится у него в голове, и по щекам бегут горячие слезы.

Он украдкой вытирает лицо, бросает взгляд на улицу — там кипит и ширится праздничное гулянье — и спускается в холл выпить стакан молока. Еще нужно позвонить домой жене — хотя бы для того, чтобы немного отвлечься.

Он заглядывает в лицо спящей матери и не узнает его. «А моя ли это мать лежит здесь?» — вспыхивает в его мозгу. Он содрогается от ужаса, он поражен: мать стала неузнаваемой!

Врач говорит, что это побочный эффект от действия сильных препаратов. Но еще вчера вечером это было лицо его матери, пусть даже и донельзя исхудавшее! И вдруг за несколько часов такая перемена… Хуже всего то, что она сама еще не в состоянии увидеть и оценить эту метаморфозу.

Действие укола еще не закончилось. Несколько часов тому назад ей сделали инъекцию, чтобы избавить от боли при испражнении. Но разве может лицо человека так измениться за столь короткое время? Оно раздулось, как воздушный шар, и все испещрено гнойными бляшками. Они вызывают сильный зуд, и даже сейчас несчастная женщина инстинктивно пытается почесаться.

Последнее время у нее начались проблемы с мочеиспусканием, и укол должен был облегчить ей этот процесс. Как следствие — опухло лицо.

Она пожаловалась на боли в животе, и ей прописали успокаивающее. В результате появились бляшки, вызывающие зуд.

По логике, ей надо было бы прописать еще уколы от кожного раздражения, от зуда и так далее, и так далее…

На какую-то секунду он представляет себя на месте матери. Смог бы он, испытывая адскую боль, найти в себе силы жить? Рискнул бы прекратить свои мучения?

Нет, все это слишком абстрактно, все бесполезно. Он здоровый мужчина в самом расцвете сил, и он не может вообразить себя больным и разлагающимся заживо. Каждый раз, когда он входит в палату, его терзает вопрос: насколько широка пропасть, возникшая между ним и его матерью?

Теперь она не в состоянии передвигаться, есть, пить без посторонней помощи. Она почти ослепла. Слово «мужчина» для нее уже ничего не значит. Что же осталось ей? Прошептать прерывающимся голосом два-три слова? «А я, я могу ходить, есть, работать: я хоть сейчас подгоню по росту платье клиенту… Я приду домой, и буду поглаживать жене живот, и прислушиваться, как толкается внутри ребенок (Ах, чувствуешь? Он уже сучит ножками!). И жена, смеясь, бросится ко мне, и я буду отвечать на ее расспросы…»

Так в чем же заключается эта разница? Тщетно он ломает голову над этим вопросом. То, что он испытывает к матери, не похоже на любовь или сострадание. В одном только он уверен: нынешнее ее положение все равно куда хуже положения самого разнесчастного калеки.

Мать напоминает ему сейчас новорожденного (а сам-то он так ли далеко ушел?). В чем же заключается принципиальное отличие смертельно больного взрослого и только что появившегося на свет ребенка? Новорожденный слаб, беззащитен, наг; он не может заботиться о себе. Даже видеть в полном смысле этого слова он не в состоянии. Брошенный, он обречен на скорую смерть — и тем не менее в нем уже проявляется будущий взрослый. Но в случае с матерью речь идет не о невнимании со стороны окружающих, а скорее о «естественном» возмездии…

Но в ее-то случае как раз и нет ничего «естественного»! «Естественное» — это когда существует некая внешняя причина: ожог, пуля, машина, обморожение, вирус, некроз тканей, какой-нибудь врожденный порок или генная мутация. Разумеется, в этом случае пострадавший вправе возненавидеть причину своего несчастья. А вот что делать, если внешняя причина отсутствует… просто жил-жил себе человек — и вдруг ни с того ни с сего его организм дал сбой?

В конце концов, достаточно и того, что ее тело производило на свет себе подобных… К тому же рак, говорят, тоже вирусное заболевание.

Тут ему вспоминается история, которую рассказал врач. У одного пациента был обнаружен рак, но он прожил еще целых шестнадцать лет: опухоль достигла определенного размера и перестала расти. Случай исключительный, почти мистический. Анализы показывали, что у больного нет ни единого шанса. Специалисты только разводили руками. А через некоторое время опухоль вообще начала уменьшаться! Как выразился тот же врач, о болезни речи идти не могло — просто организм больного полностью контролировался раковыми клетками… «Уверяю вас, — говорил врач, — мы все тут чуть с ума не посходили. Но, как видите, все может быть! Так что никогда не теряйте надежды…»

Жена отнеслась к этой истории как к забавному анекдоту: «Да он просто пытался тебя утешить!» Он не стал с ней спорить.

«И вот в один прекрасный день, — размышлял он, — замечает человек, что, например, не может больше ходить. Ясное дело: в его организме завелся эдакий „гость“. Человек этому особо не удивляется, и раковые клетки живут своей отдельной жизнью, забирая от человеческого организма то, что им требуется. В результате организм слабеет. Но ведь клетки-то не дураки: им тоже жить охота. Какой же им смысл убивать человека?.. Значит, нет ничего странного и страшного, что мать больше не видит, и не ходит, и на лице у нее целая россыпь гнойников. Все нормально. Мало того, это естественно. Следовательно, нет никакой разницы между ней и мной: мы в равном положении. И в ее одутловатом лице нет ничего отталкивающего. И нечего тут отворачиваться: она такая же, как и я».

Утомленный бесконечными рассуждениями, молодой человек переводит дух.

Неожиданно его взгляд падает на небольшое зеркальце в изголовье постели.

После смерти отца мать стала относиться к своей внешности с особым вниманием. «Я делаю это исключительно для себя», — заявляла она. И действительно, замуж она больше не вышла. Зато часто приносила домой тюбики и флакончики, о цене которых никто и не заикался. Второй ее страстью, правда, были пирожные, что продавались в лавке напротив. Мать редко отказывала себе в удовольствии прогуляться туда и принести домой чего-нибудь вкусненького.

При этом она оставалась верной своим принципам и никогда не переступала границ разумного. Она избегала резких тонов: в ее возрасте было неприлично молодиться, словно барышня из кабаре. Что удивительно, с невесткой у нее ни разу не возникло конфликтов на почве увлечения косметикой или чрезмерного кокетства. Даже попав в больницу, мать каждое утро подводила губы. «Да ты просто не понимаешь, — говорила жена. — Твоя мать — настоящая женщина!»