В юрский период энцефаляртосы были распространены очень широко, вероятно, в тропиках и субтропиках на всей планете (см. рис. 11 на цветной вклейке). Они и сейчас часто встречаются в Юго-Восточной Азии, на Тихом океане, в южной половине Африки и в Центральной и Южной Америке, где особенно много различных видов энцефаляртосов. На сегодня описано более 300 разных видов (этот перечень постоянно пополняется благодаря новым открытиям), они оккупируют все подходящие уголки: от тропических джунглей до полупустынь. При всей своей примитивности эти растения оказались на удивление находчивыми – вероятно, именно поэтому они пережили экологическую катастрофу, которая стерла с лица Земли динозавров. Энцефаляртосы готовы к любым превратностям судьбы. Не удается опыление – можно размножаться вегетативно, давать отростки от основания растения. Подрастающие побеги защищены огнеупорными нижними листьями. У них уникальные коралловидные корни, живущие в симбиотическом партнерстве с водорослями, способными усваивать атмосферный азот – этому трюку научилось и семейство бобовых, но лишь 100 миллионов лет спустя. Семена энцефаляртосов большие и массивные, окружены несколькими слоями питательных оболочек, однако внутренняя косточка неуязвима даже для слоновьего пищеварения. Семена некоторых видов плавучие и могут, вероятно, пересечь целый океан, как и плоды баобаба. Кроме того, энцефаляртосы как семейство очень склонны к образованию подвидов и гибридов, приспособленных к крайне специфическим нишам, что дает им дополнительный простор для выживания и освоения новых территорий.

Однако жизнь биологических видов, очень тонко настроенных на обитание в определенном месте, полна опасностей, ведь они не приспособлены к внезапным переменам обстановки. Именно к таким нежным эндемикам и принадлежал E. woodii. Единственным диким представителем этого вида было разрастание из четырех стеблей, которое Джон Медли Вуд, куратор ботанического сада в Дурбане, обнаружил в 1895 году на крутом южном склоне леса Нгойе в Натале. В 1903 году один из прикорневых отростков отделили и отправили в Кью Гарденс в Лондоне, где он с тех пор и растет в оранжерее Темперейт-Хаус. Ботаники понимали, что дерево оказалось на грани жизни и смерти, и потому в последующие десятилетия брали от него все новые отростки и перевозили в ботанические сады в Дурбане и в Ирландии. К 1912 году от дикорастущего экземпляра остался лишь пенек. В то время еще не понимали, как важно сохранить биологический вид в естественной среде обитания, и спустя четыре года департамент лесного хозяйства постановил, чтобы последний оставшийся экземпляр выкопали и отправили в Государственный ботанический сад в Претории, где растение и зачахло полвека спустя. В результате E. woodii получил сомнительный титул растения, не встречающегося в дикой природе.

В настоящее время отростки из Дурбана и Кью Гарденс растут в других ботанических садах по всему миру – пример любопытного процесса демократизации редкостей, который в наши дни встречается все чаще. Экземпляр из Кью Гарденс, возраст которого перевалил за столетие, станет звездой открытия нового павильона Темперейт-Хаус в 2015 году. А пока он ютится в углу старого здания, и все побеги с него срезаны, поскольку так сильно разрослись, что растение не прошло бы в двери, и скромные размеры заставляют невольно вспомнить былые времена. Размножаться естественным образом энцефаляртос Вуда не сможет, если не удастся найти женский экземпляр, поэтому биологи в нынешних попытках добиться от него потомства делают ставку на то, что его пыльца позволяет получить плодовитые гибриды от его ближайшего родственника E. natalensis. Если потомство будут снова многократно скрещивать с E. woodii, рано или поздно удастся вырастить экземпляр, напоминающий дикорастущий женский экземпляр E. woodii, – отголоски давней мечты ученых, которые рассчитывают ввести фрагменты ископаемой ДНК мамонта в гены слона. Наше представление о естественном сильно искажается. Здесь сталкивается рвение творца-Прометея, который стремится возместить ущерб, нанесенный людьми миру природы, и больная совесть творца-Франкенштейна, и просто тоска по тем временам, когда мир существовал сам по себе и не нуждался в том, чтобы мы планировали его будущее. Но чему быть, того не миновать, а наша задача – разработать соответствующие этические стандарты.

Когда речь идет о деревьях, вопрос об индивидуальности древних растений стоит особенно остро. Их возраст и уникальность делают их словно бы живыми произведениями искусства, заставляют задуматься об их происхождении и подлинности. В Америке бушуют жаркие споры, кто из хвойных Мафусаилов самый старший. На Британских островах постоянно приводят доказательства и опровержения, в дупле чьего именно дуба когда-то скрывался свергнутый монарх или беглый еретик. Сами деревья обносят оградой и вешают на них мемориальные доски, словно в честь героев войны. Если у природного раритета появляется потомство – гибрид с более выносливым чужаком, – эти помеси презирают, а иногда и уничтожают, поскольку, согласно ханжеским представлениям о биологическом разнообразии, они нарушают генетическую чистоту оригинала. Как будто деревья-личности, обладатели богатых биографий, могут продолжать свой род только посредством черенкования (если хотите, клонирования), которое в точности сохранит их уникальный генетический характер, а если довериться коловращению непредсказуемых линий размножения, как принято в природе, это уничтожит их неповторимую сущность. Нет нужды говорить, что если бы мы руководствовались этим принципом при построении отношений с природой в целом, жизни на Земле настал бы конец. Мы забываем, что деревья вот уже миллионы лет прекрасно и совершенно самостоятельно управляются со всеми процессами, которым мы их подвергаем, мутируют, приспосабливаются к переменам в окружающей среде, размножаются перекрестным скрещиванием и самосевом, регенерируют.

* * *

В Амстердамском ботаническом саду «Хортус Ботаникус» растет прелестный молодой энцефаляртос Вуда. Он растет без какой-то особой защиты в деревянной кадке, словно любимый розовый кустик у входной двери. В небольшой оранжерее по соседству находится крошечная олива, которую посадили в старую жестянку из-под оливкового масла, и это сочетание доносит до посетителей, что все растения равноправны, что их ценность не зависит от того, насколько они полезны для человека и как складывалась их судьба в мире людей. Мне очень импонирует такая бесхитростность этого скромного плода двухсот миллионов лет истории. Однако я знаком и со сверхъестественной силой наподобие маорийской мана, которую источают Большие Деревья – старейшины, которые выстояли несмотря ни на что, последние в своем роду. Они словно бы поворачивают телескоп истории и в своей уникальности служат подчас порталами в глубины времен, в которые видно, как эволюция катится в обратном направлении: одинокое дерево становится сначала рощей, потом лесом, где кипит жизнь, потом – сообществом видов-аборигенов. А можно заглянуть и вперед – и, возможно, увидеть миг, когда они исчезнут и, по словам Оливера Сакса, останется лишь «печальный спрессованный уголек воспоминаний».

Сакс, обладатель невероятной интуиции и в ботанике, и в неврологии, в детстве увлекался древними видами животных и растений. Все началось, когда ему показали диорамы юрского периода в Музее естественной истории и энцефаляртосы в огромной оранжерее Палм-Хаус в Кью Гарденс. Исходящая от них мощная аура древности и чуждости зачаровала его, и потом ему снились сны о «Рае далекого прошлого, о волшебном “когда-то”… Они не эволюционировали и не менялись, с ними никогда ничего не происходило, они застыли в янтаре»[42]. А затем, уже взрослым, Сакс понял, что их уникальность позволяет ему лучше понять глубинную динамику жизни. Энцефаляртосы были для него «трагическими и героическими». Леса каменноугольного периода, с растительным миром которых энцефаляртосы были в ближайшем родстве, давно исчезли с лица Земли, и энцефаляртосы – «редкие, странные, неповторимые, ненормальные» – очутились в мире «мелких, шумных, суетливых животных и быстрорастущих ярких цветов, в разладе со своим масштабом времени, величественным и монументальным».