Коль прознает, что я тебе про нее выболтала, выгонит меня из общины. А то и медведям на съедение отдаст…

– Восхитительные у вас порядочки! А вот возьмем и найдем на вашего отца Статора управу. Неповадно будет впредь своевольничать.

Отшатнулась я, с лавки вскочила.

– Да ты что мелешь! Он же благодетель наш, у Великого Механизмуса милости для нас выспрашивает! Кто б мы были без него? Сирые, убогие, в стародавности застрявшие. Он нас, как козочек, воедино собрал, в обновленный мир ведет…

Осеклась я, но не из-за того, что слов не хватило, а потому как ходики настенные мне попались. Без пяти два! Эх-эх-эх! Раззвонилась, что твоя колокольня, и про время забыла.

Сцапала я красавчика за рукав, к выходу потянула.

– Нельзя тебе у меня оставаться! Скоро отец Статор на моление всех созывать будет. Узнает, что ты здеся, – и тебе несдобровать, и мне.

Повздыхал он, однако подчинился. Примолвил лишь:

– Вот и ты скрытничаешь… как все. Но тебя я быстро р-раскушу, это как пить дать!

Вышли мы с ним в сени, я его к порогу подталкиваю, а он ни в какую. Встал, как баран, и стоит. А с улицы уже слышно, как отец Статор идет, ризами бряцает. Еще минутка – и около моей избы будет. В дырочку, что в стене проделана, лунный свет течет – как маячок путеводный. Я к дырке – скок! – и палец в нее всунула.

Красавчик опять диву дался:

– Ты зачем?

– А затем, – толкую, – что на ночное моление, помимо званых, никто попасть не должен. А званые – это мы, община. Все в накидках будут, а в лесу темень… И чтоб не спутать, отец Статор каждому палец лучистой краской покрывает. Она до утра не сойдет.

– Лучистой краской?

– Да. Она в ночи светится… Увидишь!

Топ-топ, грюк-грюк. Это отец Статор к избе подходит. Все ближе, ближе. И вдруг красавчик мой фортель выкинул – оттащил меня от стены, в горенку впихнул, а сам – к дырке.

Захолонула я. Что деет, неразумный?! Рот себе зажала, чтобы ором не зайтись. А отец Статор уже мимо протопал. Красавчик палец из дырки выдернул, а палец светится.

– Угу. Так я и предполагал. Фосфор.

Я на него, как змея, набросилась, зашипела:

– Ты рехнулся?! В смертное прегрешение и себя, и меня ввергнул… Зачем я только тебя послушалась, впустила?..

А он бодренько так встряхнулся и накидку мою с крючка потянул.

– Эта? Мне подойдет.

– Да ты что удумал, скаженный?

– Со стадом вашим до молельной полянки пройдусь. Погляжу, что за воплощение Великого Механизмуса и как оно вас техническими новинками снабжает.

Ойкнула я, к щекам руки притиснула. Ополоумел, вконец ополоумел! Раскроется обман – и не видать мне прощения, а уж что с ним станет, и представить невозможно. Отец Статор за поругание веры может и прибить сгоряча. Ни на револьвер не посмотрит, ни на мандат московский. А то ведь и Великий Механизмус вмешается, а уж от него охальнику пощады не будет, это точно. Прилетит, пламенем окутается, испечет, аки жертвенного агнца…

Бухнулась я на колени, заныла:

– Не ходи! Всех погубишь… Святотатство-то какое!

А он:

– Да брось ты! Никто не проведает. Обстряпаю все в лучшем виде, не сомневайся. Только юбку мне дай какую-нибудь, а то салоп твой мне коротковат, из-под него штаны с сапогами видно.

Что поделаешь! Подобрала я ему поневу шерстяную, с подолом в синюю клетку, он ее поверх штанов напялил, накидкой голову прикрыл и вон из дома. Наказал мне мышкой сидеть, не высовываться, но как только он за тын вышмыгнул, я по-своему рассудила. Повязала платок пуховый, коричневый, чтоб с потеменьем сливался, вместо лаптей скрипучих галоши надела – и за ним. Как же его, шалопута, без пригляду оставить! Угодит впросак – кто его выручит?

Поспешаю следом, а самой соромно: кого выручать собралась? Ирода неверующего, засланца, который спит и видит, как бы общине навредить. Эх-эх-эх! По совести-то, надобно к отцу Статору бежать, повиниться в содеянном, упредить. Пусть созывает мужиков, какие посильнее, того же Фланца со Шпинделем, они нечестивца враз на вилы подымут.

Подумала так, и в грудях сызнова щекотка ворохнулась. А буду ль я почивать бестревожно, коли из-за меня красавчик в беду попадет? Зачнет мне в каждом сне являться – выплывет из дремного марева, статный, бравый, а обликом печален, и молвит с укором: «Что же ты меня, Плашка, выдала, на погибель обрекла? Я ж не изверг, не вурдалак какой… Если хочешь знать, я к тебе с первой секундочки любовью воспылал, рассудочность потерял, хотел тебе у Великого Механизмуса швейную машину самодвижную вымолить – как у сестры Шпонки. Чтобы не нужно было тебе ручки твои нежные мозолить. А ты, неблагодарная, меня под монастырь подвела…»

Эх-эх… тьху! Какая ересь в мозги набивается – прямо как мусор в пылесос (у отца Статора есть, видела, как работает – диво-дивное!). Начхать красавчику на меня, у него невест, пожалуй что, с сотню наберется, да покрасивше, чем я-то. И не о швейной машине он сейчас печется, а службу свою жандармскую справляет, чтоб ему ни дна ни покрышки! Но все одно не осилила я себя, не понесли ноги к отцу Статору с покаянием. Притаилась в кустах малинных, в комочек сжалась, стала ждать.

Вот уж и вся община на улицу высыпала. Встали рядком, пальцы светящиеся вытянули. Отец Статор прошелся, как командир на плацу, обсмотрел, проверил, дал знак: идемте! Двинулись к лесу. Красавчика я сразу признала: долговязый, накидка на нем топорщится, а юбка в клеточку голенища пыльные обметает. Умора! Хорошо еще, все в молитвенном настрое, никто никого не разглядывает. Да и к чему? Знакомы как облупленные, каверзы не чают.

Пропустила я чреду мимо себя, обождала маленечко и вослед двинулась. Дорога хоть и считается тайной, но всякому на хуторе ведома. Отец Статор нас на моление три, а то и четыре раза в неделю водит. Но без него туда ходить запрещено строжайше – иначе Великий Механизмус прогневается, мор нашлет, дары перестанет присылать. У африканцев и прочих островитян это «табу» называется, а у отца Статора – «боронь». Мы не перечим, лишь бы шло