В самом конце чердака Хуго, к моему вящему удовлетворению, останавливается вдруг как вкопанный. Перед ним что-то вроде чугунного барабана на двух колесиках, с ручкой и парой торчащих железных рычажков. Вся конструкция, длиной метра в полтора, достает нам примерно до колен.

– Дай мне неделю сроку, и я скажу тебе, что это такое, – говорит Хуго.

– Даю тебе двадцать четыре часа, – отвечаю.

Порой Хуго смахивает на чокнутого профессора, который без труда понаделает вам самых заумных механизмов из хлама, сваленного на чердаке. Машины, применимые в доселе неизведанных областях, моторы, работающие на искрах электрических угрей и смазке из масла гренландской акулы.

Правда, для этого нам надобно поймать акулу.

Иногда по вечерам мы смотрим телевизор, обязательно какой-нибудь канал про животных, на которых вечно крутят программы о жизни китов да акул. Кадры сопровождаются драматичной музыкой и словно кричат – опасно! жестоко! ужас! – особенно когда про акул. Представления о животных мало чем отличаются от средневековья, когда человек делил зверей на добродетельных и порочных и полагал, что течение их мыслей более или менее схоже с нашим. Кит в целом воспринимается как добрый малый, чуть ли не мещанин, живущий в кругу родной семьи, у которой только и забот, что петь песни, играть да воспитывать детишек в промежутках между вегетарианскими трапезами и совместными кругосветными путешествиями, напоминающими летний отдых отпускников.

Впрочем, некоторые кадры нарушают идиллию. В одной программе мы видим, как ныряльщица хочет подружиться с гриндой. Присосавшись к ступне, гринда увлекает ее вниз, на глубину не менее десяти метров, погружаться на которую без снаряжения крайне опасно. Там кит отпускает девушку, позволяя той вынырнуть и как следует вдохнуть. После чего снова тащит на глубину и не отпускает, пока ныряльщица не начинает захлебываться. Кит не кусает, просто цепко и при этом бережно удерживает ныряльщицу. Забавляется с ней, точно с куклой. Погрузившись и вынырнув так еще несколько раз, девушка становится все заторможенней. Кажется, она вот-вот потеряет сознание. Гринда же, судя по всему, прекрасно чувствует предел ее выносливости и, доведя девушку до состояния, когда та уже ни жива ни мертва, выталкивает наверх. Ныряльщицу спасает тот же кит, который только что едва не утопил ее. Хороший кит / плохой кит в одном флаконе.

В истории этой едва ли есть мораль, за исключением той, что киты, хотя животные и умные, не питают к человеку ни добрых чувств, ни симпатии по умолчанию, а поступают с нами так, как им заблагорассудится. Как у всякого разумного существа, в их поведении могут встречаться очень серьезные отклонения, а то и психические расстройства.

Четыре дня спустя я просыпаюсь с чувством, что что-то не так. Лежу некоторое время в раздумьях, что бы это могло быть, как вдруг меня осеняет. Ветер прекратил хлестать стену косым дождем. Все стихло. Хуго давно встал и уже успел сходить к пирсу и накачать нашу лодку.

– Едем прикармливать акулу? – спрашиваю.

– Сперва поедем за приманкой, чтобы было чем прикармливать.

Нашей наживкой, за неимением хайлендского бычка, станет китовая ворвань – за ней мы отправляемся на Эллингсенский рыбозавод, расположенный прямо напротив Осъюрдгордена. Переплыв Скровкейлу шириной менее ста метров, забираем мешок с ворванью и мусорный пакет с четырьмя лососями. Все даром. В мешке двадцатипятикилограммовый кусок жира, вырезанный прямо из брюха полосатика. Его заморозили свежим, а третьего дня достали из морозилки – середина еще не оттаяла до конца. Пахнет приятно. По виду напоминает в несколько раз увеличенный шмат сала, прозрачный и аппетитный. Японцы считают ворвань деликатесом и едят сырой. После зловонной бычатины иметь дело с такой приманкой сущее удовольствие. Я вроде и не проголодался, а так и тянет зажарить кусочек да и съесть. Шкура белая, как мел. Сам кусок похож на гармошку, только меха с прямоугольными складками. На ощупь гладенький, упругий и прочный – качеству такого материала могло бы позавидовать НАСА.

Ворвань мы наживим на крючок. А приваживать акулу будем лососями с Эллингсенского рыбозавода. Может, их забраковали из-за внешнего вида (недостаточно привлекательны для экспорта на европейский рынок), а может, они подхватили одну из многочисленных инфекций, которыми часто болеет лосось на фермах. Ну, да гренландская акула по-любому не станет привередничать.

Рассекая волны, мы летим из залива к наветренной стороне Скровского маяка и там, проткнув пакет с нашими лососями в нескольких местах, забрасываем его в море. Поверхность Вест-фьорда покрыта мертвой зыбью – opplætt, как называют ее норвежские рыбаки. Ветра почти нет, но зыбь никак не уляжется после бури. А буря, мы чувствуем это, все еще ходит где-то далеко в море.

Забавы ради заодно опускаем и наш линь, все триста пятьдесят метров с шестиметровым поводком из якорной цепи и крюком, на который я нанизал толстый кусок ворвани. Мы не особо надеемся на удачу – запах приманки еще не успел распространиться по округе. Однако попытка не пытка, к тому же чем не предлог провести несколько лишних часочков в Вест-фьорде.

Идет дождь, но не мутит, а больше успокаивает море и ласкает глаз. Словно убаюкивает воду и каждой каплей чеканит ее маслянистую, блестящую гладь. В такую погоду море открывает взору мельчайшие детали.

Мы ненадолго заходим в Свольвер – купить газет, коробку красного вина и съесть по сэндвичу в местном кафе. Воротившись тем же путем, становимся у Скровского маяка. Только-только стих дождь, и море, не успев наморщиться снова, разглажено, подобно лесному озерцу. Почитав газет и побеседовав о том о сем, заходим ближе к берегу со стороны Флесы, чтобы половить на удочку – если повезет, поймаем палтуса или, на худой конец, треску или сайду. Попутно становимся очевидцами редкого явления. Посреди утихшего моря метрах в двухстах от крайнего островка, то бишь Флесы, зарождается исполинская волна. Стремительно растет и, достигнув нескольких метров, катится в нашу сторону. Мы спокойно сдаем чуть назад. Были бы у нас под рукой гидрокостюмы с доской для серфинга, сейчас бы уже “оседлали” волну. Ну ладно, не мы, а тот, кто владеет этим искусством. Тем временем растет новая волна. Вспухает над ровной поверхностью. Я смотрю на Хуго. Мы торчим тут несколько дней кряду, а ничего подобного еще не видывали.

– Там, наверное, порожек – при определенных условиях поток налетает на него, собираясь в волну, – предполагает Хуго.

Так ничего и не поймав на удочку (если не считать нескольких мальков сайды, которых мы тут же выпустили), возвращаемся на место и дрейфуем в надежде увидеть, как уйдут под воду наши буйки. Отполированное дождем, море поблескивает ровным серым глянцем. Солнце прорывается из-за туч.

Хуго толкает новую теорию того, как гренландской акуле удается ловить более проворных рыб и зверей. Теория эта подкреплена анатомическими исследованиями акулы.

– Она делает рывок, но не всем телом, а головой или челюстью. Обычно она плывет и ведет себя вполне безобидно. Но сблизившись с добычей, резко выстреливает челюстью. Челюсти у нее не зафиксированы, как у нас, а ходят, словно направляющие на роликах или как затвор у автомата, – объясняет Хуго.