Он наклонился к её уху и стал быстро объяснять, стараясь почти касаться, но не касаться губами её кожи:

– Правила, как на ринге: девяносто минут, два одинаковых листа у каждого графика, одинаковый набор маркеров. Победителя выбирают по ору публики, для этого есть пара судей.

– Как – «по ору публики»?

– Натурально: децибелы измеряются. Так что если вам кто-то из них понравился, кричите как можно громче!

Она засмеялась, откинув шею и блеснув влажными белыми зубами.

– Уж я постараюсь!

– Выбрали?

– Я всегда сразу знаю свой выбор, – ответила она.

Виски понимающе поднял брови и иронично покивал.

– А вы разве нет? – зеркально отразила она и брови, и иронию.

– И я… Да, обычно сразу, – согласился он и поцеловал эту шею за ухом.

Они не стали тратить время, тем более что выбрала она фаворита, на которого изначально ставил Виски. Пробившись к выходу, сели в машину и уехали, раскрыв до упора окна для ветра, который ощутимо, как шёлковый шарф Айседоры Дункан, обвивал их шеи и головы, перемешивал волосы и дыхания, дымы сигарет, голоса и молчание, превращая в любовников Магритта.

Полинезийская жара ночью встала и ушла в Сену, не оглядываясь, туманом поплыла впадать в Ла-Манш. Воспрянувший город тут же заполнился счастливыми людьми: можно было дышать, идти, смеяться. Есть еду! Так радостно горели фонари! Улицы, набережные, все террасы кафе и ресторанов принимали оживших прихорошившихся посетителей, бодро гремели ножи и вилки, звенели бокалы с вином и водой. Неясные всполохи на востоке и внезапные порывы сильнейшего ветра обещали ночную грозу.

Возбуждённые от радости люди крутили головами и втягивали ноздрями пронизанный озоном воздух, как собаки или лошади. После изнеможения часов дневного пекла теперь хотелось что-то срочно сделать, куда-то бежать, разрешить какие-то важные, давно мучительные вопросы, принадлежать кому-то без психологического торга или от кого-то освободиться без прощальных упрёков. Женщины преувеличенно хохотали, мужчины преувеличенно иронизировали.

Люди жадно искали в толпах друг друга и многие находили.

20:47

Последние минуты перед первой в году грозой. В доме на срединном этаже окно распахнуто в обе створы в распор. В окне темно. Эта темнота клубится оттуда, как запах, как туман над водой, выплывает прямо в сумрак снаружи и смешивается с ним. В ней – в темноте и в нём – в сумраке есть человеческая гроза. В темноте этой комнаты тихо, но она не пуста. Так бывает тихо, когда пластинка уже кончилась, а любовь ещё нет. Любовникам приходится сдерживать себя, как угодно – но кричать-то нельзя, нельзя издать ни звука: окно ведь открыто!

Сейчас две этих темноты (и две этих тишины) – предгрозовая, уже раскатистая, и любовная – встретятся.

Ветер, клочья облаков и длинные контрастные полосы туч, суховеи лепестков, сорванных с цветения по скверам деревьев, кружатся, движутся, под ветром летят розовой позёмкой, заметают чёрную брусчатку, покрывают серый асфальт.

Волна влажной прохлады прокатывается по низу города: по спешащим пешеходам без зонтов, по старикам с собаками, по растопыренным красным крыльям террас многолюдных кафе. Они, словно курицы, прикрыли, подгребли под себя посетителей-птенцов – круглых пьяниц, как яйцо в подставке, ровно сидящих в креслах на улицах.

Взметаются салфетки со столиков, официанты в белых рубашках размахивают руками, пытаясь поймать их – получается, будто приветственно машут грозе: глубоким тучам, суховеям, ветру, высоте…

По пустой, пропетой, словно голосом молодого контратенора, сквозной улице проносится сияющий длинный белый автобус, прекрасный, как фетиш для фетишиста. Водитель – чернокожий парень с дредами, собранными в низко сползшую чёрную корону на затылке, танцует за круглым, метрового диаметра рулём, ему тоже нравится гроза…

Столик с моим бокалом наклоняется, отвлекая от роли самописца, в последний момент ловлю вино. Наша терраса общим вдохом втягивает воздух: небеса разверзаются, ливень рушится на матерчатые крылышки нашей курицы всем весом потемневшего неба.

И одновременно белая рука из темноты беззвучной комнаты на срединном этаже с грохотом закрывает белые ставни: лето в Париже началось.

Пусть и не навсегда.

Если представить вечеринку, приглашение на которую ясно бы указывало, что явиться гостям надлежит в текстовом формате, такая вечеринка в цифровой век выглядела бы так: задают тон – и их большинство – твиттер-сообщения, сто сорок знаков, в среднем пять-семь слов. Эти тусуются, подкрепляются, выпивают, отплясывают, оживлённо общаются, сплетничают, быстро лавируют внутри сообщества себе подобных, легко создают кружки и разрывают связи, общение не вызывает у них никаких трудностей. Они – основная масса, среда, в которую, как они сами считают, должны войти и по мере возможности вписаться все остальные.

Более солидными и малочисленными выглядят посты и статусы в фейсбуке: от коротких сообщений до простыней из серии «continue reading». Если не брать эпические обсуждения на тысячи комментариев, это, в принципе, среднестатистический представитель весьма среднего класса: в меру самовлюблённый, воспитанный и претенциозный, он тоже без особенного труда устанавливает контакты с себе подобными.

Отдельный срез на этой текстовой вечеринке представляют визуалы: это картинки, прекрасные или ужасные изображения, короткие подписи используются ими чисто в прикладном смысле – как инструкция или объяснение. Они – инстаграм, фото– и арт-блоги – похожи на манекенщиц или артистов театра и кино на обычных вечеринках: все любуются ими, но общаться они могут только друг с другом. Поэтому, как правило, они застывают в картинных позах с бокалами в тонких руках на фоне заката в окне или в свете камина… Присутствующие скоро, по мере употребления спиртных напитков, забывают о них, и красивые, стильные, необыкновенно одетые, расстроенные, они незаметно и бесславно покидают вечер в одиночестве. Но быстро утешаются, поймав взгляд незнакомца в метро и вновь принимая позу: я и моё отражение в окне вагона.

Отдельным блоком идут блоги. Эти знают себе цену! Неповоротливые, толстые, рыхлые, они всегда сидят на почётных местах, с метафизическими кубинскими сигарами в фарфоровых зубах, похожие на английских бульдогов в дорогих костюмах. Так же свысока поглядывают на скачущую вокруг твиттер-массовку, оценивающе скользят лысым глазом с красным веком по нервным визуалам, но всегда готовы завалиться в любую лужу и подставить голое брюхо, если в помещении нарисуется чековая книжка с самым коротким и самым весомым текстом: денежными знаками.

И вот вдруг в эту текстовую социальную структуру цифровой цивилизации заходит – уже под глумливые кривляння фейсконтроля смайлов – бумажная книга.

При этом она не просто бумажная, да в кожаном переплете, да с золотым обрезом, да старинных сказок или хороших стихов – она толстая, с классическими иллюстрациями под вручную подклеенными прозрачными листиками рисовой бумаги, с дарственной надписью прапрапрабабушке тоненьким чёрным пером с характерным нажимом, она с закладками на самых любимых страницах – закладками в виде смутных чёрно-белых пожелтевших фотографий, с лицами, как будто из клубов дыма времени. Есть ещё тут фантик от подаренной кем-то важным конфеты, бабушкин рецепт вишнёвой наливки с черносмородиновым листом, признание в любви от мальчика в детском саду – её с ошибкой написанное имя и нарисованное солнце в лучах.