тем, что составляло суть его работы, давало пищу книжкам, одной и другой; музейное начальство считало его преотличным работником, потом он заматерел, стал маститым, но, когда началась война, словно бы проснулся, словно родился наново – записался в ополчение, отбился от доброхотов, пытавшихся укрыть его за бронью, и уехал на фронт…

Вспомнил он в эти минуты, солнечные, суматошные, оттягивающие хворь, усталость и другое – то, как он, будучи лейтенантом – самым старым на фронте лейтенантом (так шутили полковые остряки), – угодил с батальоном в окружение, когда погиб комбат и он остался за командира… Попали в окружение глупо – собственно, как и полк Корытцева – оторвались от тыла, выбили немцев с полуплоской, изрезанной окопами высотки, заняли ее, оглянулись и только тут увидели накатывающуюся сзади серо-зеленую вражескую цепь – соседние батальоны застряли, остались километрах в двух позади. Вот ведь как!

Он ясно, беспощадно ясно, до самых мелочей вспомнил враз вставшую перед ним ослепительно черную, ни одной искорки на небе, ночь – одну из последних ночей обороны, беспросветно глухую, вязкую, когда лишь по тяжести, по плотной сырости воздуха чувствовалось, что земля все-таки имеет продолжение, а невысоко над головой плывут набрякшие дождем тучи, скрывающие небо. Под высотой мельтешили автоматные огоньки. Чьи – не разберешь… На ночную атаку немцев это не было похоже. Смахивало на другое – кто-то из наших наткнулся на ночную разведку немцев. Вот только кто?

…То, что и Лепехин и Громов вспомнили сейчас события, происшедшие ночью, в одинаковых условиях, роднило их, делало общим восприятие мира, жизни, фронтовой череды… Они поделили пополам беды и радости, горькое и сладкое, удачи и неудачи, даже кровь…

Громов вспомнил, как он, грузный, неуклюжий, одышливый, уложил автомат на бруствер, оттянул затвор – может, это из штаба дивизии пытаются пробиться через фронт к окруженцам, зацепившимся за крохотный, в полторы фиги величиной островок земли? Ведь наши находятся всего в каких-нибудь двух километрах, в двух! Днем он попробовал прикинуть, на сколько же у них хватит сил? Арифметика выходила невеселой. Еще неделю назад, в первый день обороны, когда немцы обошли их, взяли в замок, оттеснив соседние части, их было на этой высоте ни много ни мало – полновесный стрелковый батальон – пятьсот человек. Сколько осталось? Семьдесят. В день немцы делают по шесть атак и по шесть артналетов – высотки как таковой не существует – уже напрочь перерыта и перелопачена.

Сколько человек уносит каждый день? Он мотнул головой – страшный счет, не поднимается рука передвинуть невидимую костяшку. Но ведь ты командир, Громов, тебе и ответ держать. А раз ответ держать, значит, ты должен все знать и все до последней веревочки в своем хозяйстве иметь на учете. До того момента, пока чужая пуля не нащупает тебя.

Словом, их хватит еще на два дня. На каждый автомат осталось по полтора диска, на винтовку – по две полные обоймы и еще плюс по три патрона. Хотя, можно считать, по два: последнюю пулю надо сберегать для себя.

Он вытащил тогда из кобуры свой ТТ, из рукояти извлек один патрон – тяжелый, масляный, толстый, и, боясь потерять в темноте, не удержать в дрожащих пальцах, торопливо сунул в левый карман гимнастерки, под твердую книжицу партийного билета – вот этот патрон и пойдет на собственные нужды.

Стоял тогда перед Громовым и еще один главный вопрос – пища. Нечем было поддержать раненых. Дважды он посылал людей в нейтральную полосу, к березовому пятаку – там от толстой березовой кожуры отделяли коричневый мездровый слон – есть такой под непрозрачной белой кожицей, мелко крошили мездру, варили из нее кашу. Это единственное, чем питалась высота. Еще почки ели. Но это уже было деликатесом, да почки они слопали в первые два дня голодовки.

– Разрешите доложить, товарищ командир батальона!

Громов обернулся на невидимый в темноте голос, по уверенной глухоте определил, как говорится, на ощупь – старшина первой роты, поморщился – все-таки передний край здесь, когда же все-таки старшина отучится от манеры вытягиваться перед начальством в струну и гвоздить по-парадному: «Разрешите доложить!» Наверное, и на том свете, когда он в раю предстанет перед приемной комиссией, то прищелкнет сбитыми каблуками кирзачей и рявкнет на все преподобное царство:

– Разрешите доложить! Старшина такой-то прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы.

– Докладывайте, старшина. Только не ревите, как паровоз перед отправкой в долгую дорогу, – тихо сказал Громов.

– Е! – По-деревенски остро смутился старшина, сбавил голос: – Товарищ комбат, тут я это… посылал ребят в жиднячок за березовой кашей. Из-за этого стрельба завязалась – наткнулись хлопцы на гитлеровских саперов. В нейтралке. Ушли ребята. И трофей с собой принесли. Два автомата и во-от еще… Фляжка с каким-то дерьмецом. Одеколоном пахнет…

Старшина поболтал в темноте флягой, Громов услышал тяжелый плеск жидкости, сглотнул слюну.

– А стрельба?.. Почему стрельба продолжается?

– Испуг у гитлеровцев стрясся, товарищ командир батальона. С него они еще полчаса патроны жечь будут.

Громов взял фляжку в руки, открутил пробку, понюхал – в нос шибануло терпко-каленым, коричным, древесиной и какими-то приятными травами. Он всосал в себя запах, втянул в живот.

– Ром, – определил он. – Пакость, конечно, для непривычного человека… Но в наших условиях и такая пакость сгодится. В санчасть отнесите.

– E! – Старшина как был невидим, так и не проявился в темноте. Голос его исчез.

Громов с беспокойной гулкой тревогой, с колотьем под ребрами задумался: как быть дальше? Связи с дивизией никакой. Единственно возможный язык разговоров – ракетница. Да и то разговоры придется вести недолго – ракет к ней всего две штуки, красных. На тот самый случай, когда придется ставить точку и вызывать огонь на себя. Если наши увидят, то накроют высоту огнем дивизионных пушек. Две красные ракеты – сигнал «вызываю огонь на себя».

Остаток ночи Громов провел за картой, решал, смогут ли они прорваться к своим или не смогут. Сходил в госпитальный блиндаж посоветоваться с раненым старшим лейтенантом Иваном Кузьминым. Тот, выслушав громовские соображения, прижал к себе задеревеневшую культю.

– Ты, мужик, сейчас командир! – сказал он, напирая на слово «мужик». – Тебе видней, что в данный момент делать, а чего не делать. Но знай одно: если будешь прорываться с нами, с ранеными, то дело твое дохлое. Не прорвешься. Сам погибнешь. А о нас и речи нет – все поляжем. Если будешь уходить, оставь нам немного патронов, чтобы мы живыми не попали к врагу, – будем прикрывать вас. Как решишь, так и будет. Мы тебя не осудим.

– Т-точно, старлей, не осудим, – подтвердил лежавший на полке бородатый и худой, как Дон Кихот, парень в обвисшей, очерненной грязью нательной рубахе, –