(8) Конечно, если есть возможность государству хранить мир и это от нас зависит, – с этого я начну, – тогда я отвечаю, что надо нам хранить мир, и, кто это говорит, тот, по-моему, должен вносить письменные предложения, действовать в этом духе и не допускать обмана. Но, если наш противник, держа в руках оружие и имея вокруг себя большое войско, только прикрывается перед вами словом «мир», между тем как собственные его действия носят все признаки войны, что́ тогда остается, как не обороняться? Если же вам угодно при этом, подобно ему, говорить, будто вы сохраняете мир, тогда я не возражаю. (9) Ну, а если кто-нибудь за мир считает такое положение, при котором тот человек получит возможность покорить всех остальных, чтобы потом пойти на нас, то он, прежде всего, не в своем уме; затем, он говорит про такой мир, который имеет силу только по отношению к тому человеку с вашей стороны, а не по отношению к вам с его стороны. А вот такой мир как раз и старается купить Филипп, затрачивая все расходуемые им деньги, – чтобы самому вести войну с вами, а с вашей стороны не встречать сопротивления.

(10) Но, конечно, если мы хотим дожидаться того времени, когда он сам призна́ется, что ведет войну, тогда мы самые глупые люди, потому что, если даже он будет идти на самую Аттику, хотя бы на Пирей, он и тогда не будет говорить этого, как можно судить по его образу действий в отношении к остальным. (11) Вот так, например, олинфянам он объявил, когда находился в 40 стадиях4 от их города, что остается одно из двух – либо им не жить в Олинфе, либо ему самому в Македонии; а между тем ранее, если кто-нибудь обвинял его в чем-либо подобном, он всегда выражал негодование и отправлял послов, чтобы представить оправдания на этот счет. Вот так же и в Фокиду5 отправлялся он, словно к союзникам, и даже послы фокидян сопровождали его в походе, а у нас большинство ораторов упорно твердило, что фиванцам не поздоровится от его прохода6. (12) Далее, вот так же и Феры7 захватил он недавно, придя в Фессалию в качестве друга и союзника; наконец, и вот к этим несчастным орейцам8 он послал свое войско, как говорил, из чувства расположения к ним, чтобы их проведать: он будто бы слышал, что у них нездоровое состояние и происходит смута, а долг истинных союзников и друзей помогать в таких затруднительных обстоятельствах. (13) Так вот, – если тех, которые не могли принести ему никакого вреда и только, может быть, приняли бы меры для предотвращения от себя несчастья, он предпочитал обманывать, чем открыто предупреждать еще до начала враждебных действий, – неужели же после этого вы еще думаете, что с вами он начнет войну только после предварительного ее объявления, а тем более в такое время, пока вы сами еще будете так охотно позволять себя обманывать? (14) Да не может этого быть! В самом деле, раз вы сами, страдающие от него, не заявляете против него никаких жалоб, а обвиняете некоторых9 из своей же среды, тогда с его стороны было бы величайшей на всем свете глупостью прекратить между вами взаимные споры и распри и вызвать вас на то, чтобы вы обратились против него, а вместе с тем отнять и у людей, состоящих у него на жалованье, возможность отвлекать вас речами о том, будто он не ведет войны против нашего государства.

(15) Но есть ли, – скажите ради Зевса, – хоть один здравомыслящий человек, который по словам, а не по делам стал бы судить о ком-нибудь, соблюдает ли он мир, или ведет войну с ним? Конечно, нет ни одного такого! Так вот с самого начала, когда только что был заключен мир10, когда Диопиф еще не принимал начальства, и люди, находящиеся сейчас в Херсонесе, еще не посылались туда, Филипп уже пытался занять Серий и Дориск и выгнать из Серрийской крепости и Святой горы воинов, которых поставил там ваш полководец11. (16) А если он действовал так, то что́ это значило? Ведь он присягал соблюдать мир12. И никто пусть не возражает: «Что́ за важность? Какое до этого дело нашему государству?» – Нет, было ли это мелочью, или до этого вам не было совсем никакого дела, это уж будет другой вопрос; но благочестие и справедливость, – в малом ли их нарушают или в большом, – имеют всегда одинаковое значение. Вот и сейчас, когда он посылает наемников в Херсонес, который и царь13, и все греки признали вашим владением, и когда сам соглашается, что оказывает помощь, и даже присылает об этом письма, – скажите, пожалуйста, что́ значат эти действия? (17) Он утверждает, будто не воюет; но я не только не могу согласиться, что, действуя таким образом, он соблюдает условия мира, заключенного с вами, но даже и тогда, когда он пытался овладеть Мегарами14, устраивал тирании на Эвбее15, когда теперь предпринимает поход против Фракии16, ведет происки в Пелопоннесе17, словом, всегда, когда он для достижения своих целей действует при помощи вооруженной силы, я утверждаю, что все эти действия являются нарушением мира и означают войну против вас; или, может быть, и про людей, которые устанавливают осадные машины, вы до тех пор будете утверждать, что они соблюдают мир, пока они не подведут эти машины к самым стенам! Но вы этого не станете утверждать18, потому что, кто устраивает и подготовляет такие средства, чтобы захватить меня, тот воюет против меня, хотя бы он еще не метал ни камня, ни стрелы19. (18) Итак, что же может вам угрожать в случае чего-нибудь такого?20 А вот что: будет для вас потерян Геллеспонт; неприятель, воюющий с вами, сделается властелином Мегар и Эвбеи; пелопоннесцы станут его сторонниками. Так как же после этого про человека, который развивает такие действия против нашего государства, я буду говорить перед вами, будто он соблюдает мир? (19) Нет, никогда! Но я считаю, что с того самого дня, как он разгромил фокидян21, он уже и ведет против нас войну. А вы поступите, я думаю, благоразумно, если немедленно примете меры к обороне; если же оставите дело так, то потом, если и пожелаете, уж не будете в состоянии, мне кажется, сделать даже этого. И я настолько расхожусь во взглядах с остальными советниками, граждане афинские, что, по моему убеждению, сейчас должен идти вопрос даже не о Херсонесе и не о Византии: (20) им надо, конечно, помочь и принять меры, чтобы они не пострадали, *находящимся там сейчас воинам надо послать все, в чем они нуждаются, *но думать надо обо всех вообще греках, так как всем им, по-моему, угрожает большая опасность. Я хочу сейчас рассказать вам, почему я так боюсь за целость государства, и тогда, если мой расчет правилен, вы можете воспользоваться этими соображениями и позаботиться как-нибудь, если уж не хотите обо всех вообще, то по крайней мере хотя бы о самих себе, а если найдете мои слова пустыми и нелепыми, то ни теперь, ни после не смотрите на меня, как на человека в здравом уме.

(21) Так вот о том, что Филипп из малого и ничтожного, каким был первоначально, сделался великим; что греки относятся друг к другу с недоверием и враждою; что гораздо более невероятным было для него тогда сделаться таким сильным из прежнего ничтожества, чем теперь, когда уже так много он захватил в свои руки и подчинил себе остальное, и вообще обо всем, что я мог бы сказать в этом роде, я умолчу. (22) Но я вижу, что все люди, начиная с вас самих, уступили ему то самое, из-за чего до сих пор во все времена велись все войны между греками. Что же это такое? Это возможность делать что ему угодно и прямо так поодиночке обирать и грабить каждого из греков и порабощать государства, производя на них нападения. (23) А между тем простатами22 над греками в течение семидесяти трех лет были вы; были простатами в течение двадцати девяти лет лакедемоняне23; достигли некоторой силы и фиванцы в течение вот этого последнего времени, после битвы при Левктрах24. Но все-таки ни вам, ни фиванцам, ни лакедемонянам еще никогда, граждане афинские, не предоставлялось греками такого права – делать что вам вздумается – ничуть не бывало! (24) Но с вами – или, лучше сказать, с афинянами тех времен, – из-за того только, что к некоторым, как казалось, они относились свысока, все – даже и те, которые сами ни в чем не могли вас упрекнуть, – считали нужным воевать совместно с обиженными; точно так же опять-таки и с лакедемонянами, когда они, получив главенство и достигнув такого же могущества, как и вы, стали злоупотреблять своей властью и пытались слишком грубо нарушать установившийся порядок25, тогда все начали войну – даже и те, которые ни в чем не могли упрекнуть их. (25) Да что же говорить об остальных? Мы сами с лакедемонянами, хотя первоначально не могли бы указать ни одного случая каких-нибудь обид друг против друга, но все-таки, если видели в чем-нибудь обиды для остальных, считали нужным из-за этого вести между собой войну. Однако все проступки, совершенные как лакедемонянами за те тридцать лет, так и нашими предками за семьдесят лет, не могут равняться, граждане афинские, с теми обидами, которые нанес грекам Филипп в течение тринадцати неполных лет26, за время, когда он выделяется из ряда остальных, или, лучше сказать, они не составляют и малой доли того, что сделано им. *И это легко показать в коротких словах*. (26) Я не говорю про Олинф, Мефону, Аполлонию27 и про тридцать два города во Фракии28, которые он разорил все с такой жестокостью29, что даже если подойдешь близко к этим местам, затрудняешься сказать, жили ли когда-нибудь в них люди. Обхожу молчанием также и то, что племя фокидян, столь сильное прежде, теперь уничтожено30. А в каком положении Фессалия? Разве не уничтожил он там государств и демократического правления и не установил четверовластий31, чтобы жители были рабами не только по городам, но и по племенам? (27) А города на Эвбее разве уж не управляются тиранами32 и притом города на острове поблизости от Фив и от Афин? Разве в письмах он не пишет определенно: «А у меня – мир с теми людьми, которые хотят меня слушаться»? И он не только в письмах так выражается, но и на деле поступает не иначе: вот он направился к Геллеспонту, раньше ходил против Амбракии33, подчинил себе Элиду, такое значительное государство в Пелопоннесе, сделал недавно покушение на Мегары – словом, ни Греция, ни варварская земля не могут насытить жадности этого человека. (28) И мы, все греки, видим это и слышим и все-таки не отправляем друг к другу по этому поводу послов, не выражаем даже негодования, но находимся в таком жалком состоянии, такими рвами окопались одни от других у себя в городах, что вплоть до сегодняшнего дня не можем привести в исполнение ни одной полезной или необходимой нам меры, не можем сплотиться и заключить какого-нибудь союза взаимной помощи и дружбы. (29) Вместо этого мы равнодушно смотрим на то, как усиливается этот человек, причем каждый из нас, на мой по крайней мере взгляд, считает выигрышем для себя то время, пока другой погибает, и никто не заботится и не принимает мер, чтобы спасти дело греков, так как всякий знает, что Филипп, словно какой-то круговорот напастей – приступ лихорадки или еще какого-нибудь бедствия, – приходит вдруг к тому, кто сейчас воображает себя очень далеким от этого. (30) При этом вы знаете также и то, что, если греки терпели какие-нибудь обиды от лакедемонян или от нас, то они переносили эти обиды все-таки от истинных сынов Греции, и всякий относился тогда к этому таким же точно образом, как если бы, например, законный сын, вступивший во владение большим состоянием, стал распоряжаться чем-нибудь нехорошо и неправильно: всякий почел бы его заслуживающим за это самое порицания и осуждения, но никто не решился бы говорить, что он не имел права это делать как человек посторонний или не являющийся наследником этого имущества. (31) А вот если бы раб или какой-нибудь подкидыш стал расточать и мотать достояние, на которое не имел права, тогда – о Геракл! – насколько же более возмутительным и более достойным гнева признали бы это вы все! Но о Филиппе и о том, что он делает сейчас, не судят таким образом, хотя он не только не грек и даже ничего общего не имеет с греками, но и варвар-то он не из такой страны, которую можно было бы назвать с уважением, но это – жалкий македонянин, уроженец той страны, где прежде и раба порядочного нельзя было купить. (32) Но чего же еще не хватает ему до последней степени наглости? Да помимо того, что он разорил города, разве он не устраивает пифийские игры, общие состязания всех греков, и, когда сам не является на них, разве не присылает своих рабов руководить состязаниями в качестве агонофетов?34 *Разве не завладел Пилами35 и проходами, ведущими к грекам, и не занимает эти места своими отрядами и наемниками? Разве не присвоил себе также и права первым вопрошать бога, отстранив от этого нас, фессалийцев, дорян и остальных амфиктионов, – права, которым даже и греки не все пользуются?* (33) Разве не предписывает он фессалийцам, какой порядок управления они должны у себя иметь? Разве не посылает наемников – одних в Порфм36, чтобы изгнать эретрийскую демократию, других – в Орей, чтобы поставить тираном Филистида? Но греки, хоть и видят это, все-таки терпят, и мне кажется, они взирают на это с таким чувством, как на градовую тучу: каждый только молится, чтобы не над ним она разразилась, но ни один человек не пытается ее остановить. (34) И никто не защищается не только против тех оскорблений, которым подвергается от него вся Греция, но даже и против тех, которые терпит каждый в отдельности. Это уже последнее дело! Разве он не предпринимал похода на Амбракию и Левкаду37, – города, принадлежащие коринфянам? Разве не дал клятвенного обещания этолийцам передать им Навпакт, принадлежащий ахейцам?38 Разве у фиванцев не отнял Эхин39 и разве не отправляется теперь против византийцев40, своих собственных союзников? (35) Разве у нас – не говорю уж об остальном – он не завладел крупнейшим нашим городом на Херсонесе, Кардией?41 И вот, хотя мы все страдаем от такого отношения к себе, мы все еще медлим, проявляем малодушие и смотрим на соседей, полные недоверия друг к другу, а не к тому, кто всем нам наносит вред. Но если этот человек относится ко всем с такой наглостью теперь, то ка́к вы думаете, что́ же он станет делать тогда, когда подчинит своей власти каждого из нас поодиночке?