Но разумеется, я не забывала о своей семье и доме. Как уже было сказано, я посылала им почтовые карточки, афиши Китти, пересказывала театральные сплетни. В ответ они слали мне письма и небольшие посылки — бочонки устриц, конечно, которые я вручала квартирной хозяйке, чтобы подала нам всем на ужин. И все же писала я домой все реже, откликалась на их послания и подарки кратко и с опозданием. «Когда ты приедешь нас повидать? — неизменно спрашивали они в конце своих писем. — Когда вернешься в Уитстейбл?» И я отвечала: «Скоро, скоро…» или «Когда Китти сможет меня отпустить…»

Но Китти не могла без меня обойтись. Проходили недели, сменялось время года, ночи становились длиннее, темнее и холоднее. Уитстейбл не то чтобы стирался из памяти, но мерк. Нельзя сказать, что я не думала об отце и матери, об Элис и Дейви, о моих кузенах — просто о Китти и моей новой жизни я думала больше…

А подумать было о чем. Я служила у Китти костюмершей, но одновременно была ее подругой, советчицей, помощницей во всем. Когда она разучивала песни, я держала ноты и подсказывала ей, когда она запиналась. Во время примерок я наблюдала и кивала или трясла головой, если костюм сидел плохо. Когда она по совету мудрого мистера Блисса (или Уолтера, поскольку так мы к нему теперь обращались, а он к нам — Китти и Нэн) — так вот, когда она по совету Уолтера часами бродила по лавкам и рыночным площадям, изучая мужчин, я ее сопровождала; вместе мы присматривались к легким шагам констебля, усталой поступи уличного торговца, энергичной походке свободного от службы солдата.

Мы узнали весь этот легкомысленный город, с его ухватками и манерами, я приспособилась к нему, как приспособилась к Китти, и, как ею, была им очарована. Мы посещали парки — те самые красивые парки и сады, поразительно зеленые среди скопищ пыли, но с твердыми дорожками, по которым так легко ступать. Прогуливались по Уэст-Энду, сидели и любовались всем, что того стоило; не только прославленными лондонскими достопримечательностями — дворцами, памятниками, картинными галереями, — но и мимолетными сценками повседневной жизни: вот опрокинулся экипаж, вот улизнул из тележки торговца угорь, вот вор залез в чей-то карман или стянул кошелек.

Мы ходили к реке, стояли на Лондонском мосту, мосту Баттерси и на других мостах, расположенных в промежутке, поражались ширине этого вонючего потока. А ведь эта самая Темза через широкий эстуарий вливается в замечательный, прозрачный, богатый устрицами залив, на берегу которого я выросла. Любуясь прогулочными лодками под Ламбетским мостом, я испытывала странный трепет при мысли о том, что совершила путешествие против течения: путь от неугомонной столицы до сонного незамысловатого Уитстейбла я проделала в обратном направлении. Завидев баржи, везшие рыбу из Кента, я только улыбалась: это зрелище никогда не вызывало у меня тоски по родине. А когда моряки совершали обратную дорогу, я никогда им не завидовала.

* * *

Пока мы, довольные жизнью, все больше привязываясь к друг другу, гуляли и наблюдали, год подошел к концу; мы продолжали работать над номером; Китти пользовалась успехом. Каждый новый контракт, найденный Уолтером, был продолжительней и выгодней предыдущего; скоро свободного времени не осталось, и Китти начала отклонять очередные предложения. У нее завелись поклонники — джентльмены, посылавшие ей цветы и приглашения на обед (к моей тайной радости, она со смехом отказывалась); юноши, собиравшие ее фотографии, девушки, которые толпились у служебного входа, чтобы сказать ей, какая она красивая, — и я не знала, как к ним относиться: покровительствовать им, жалеть их или опасаться; они были так похожи на меня, что мы легко могли бы поменяться ролями.

И все же обещанное Уолтером не осуществлялось: Китти не стала звездой. Залы, где она выступала, располагались за городом или в Ист-Энде (как правило, они относились к лучшим, но раз или два попадались не такие высококлассные: «Форестерз» или «Сибрайт», где публика швыряла обувью и свиными костями в не угодивших ей артистов). Фамилию Китти не писали на афишах более крупными буквами, она не поднималась вверх в списке артистов, никто не напевал и не насвистывал на улицах песенки Китти. По словам Уолтера, сама Китти тут была ни при чем, трудность заключалась в ее номере. Слишком много у нее было конкуренток — певиц-травести, прежде редких, как эквилибристы, что вращают тарелки, неожиданно и по непонятной причине развелось видимо-невидимо.

— С какой стати каждая дамочка, желающая заработать деньги на сцене, непременно натягивает на себя брюки? — вопрошал Уолтер раздраженно, когда в Лондоне или ближайших окрестностях дебютировала очередная травести. — С чего бы вполне уважаемой комедиантке или трагикомической актрисе вдруг менять жанр — натягивать брюки-клеш и танцевать хорнпайп? Вот ты, Китти, ты рождена, чтобы переодеваться юношей, это и дураку понятно; если бы ты играла в спектаклях, тебе давали бы роли Розалинды, или Виолы, или Порции. Но эти грошовые фиглярши — Фанни Лесли, Фанни Робина, Бесси Боунхилл, Милли Хилтон, — им так же идет смокинг, как мне кринолин или турнюр. Я от этого просто бешусь. — Сидя в нашей маленькой гостиной, Уолтер с такой силой шлепнул по ручке кресла, что из шва взметнулось облачко пыли и волоса. — Я просто бешусь, видя, как девчонке, не одаренной и десятой частью твоего таланта, достаются твои доходы и — хуже того! — твоя слава. — Встав, он положил ладони на плечи Китти. — Ты звезда без пяти минут. — Он слегка подтолкнул Китти, и ей пришлось, чтобы удержать равновесие, схватить его за руки. — Должно найтись что-то… что-то такое, что даст тебе толчок — какая-то добавка к номеру, чтобы всем стало понятно: ты — это одно, а все прочие попрыгуньи — другое!

Но, как мы ни старались, изюминка не находилась, а тем временем Китти продолжала выступать не в самых больших театрах и не в самых шикарных районах: Излингтоне, Марилебоне, Баттерси, Пекеме, Хэкни; переезжая вечером из зала в зал, мы огибали Лестер-сквер, колесили по Уэст-Энду, однако те роскошные арены, о которых мечтали они с Уолтером, вроде «Альгамбры» и «Эмпайр», оставались для нас недоступны.

Честно говоря, меня это не особенно огорчало. Мне было обидно за Китти, что ее лондонская карьера не сложилась так блестяще, как она ожидала, но втайне я испытывала облегчение. Видя, как она очаровательна и умна, я, с одной стороны, стремилась, подобно Уолтеру, поделиться этим знанием со всем миром, но с другой — предпочитала надежно хранить его при себе. Ибо я не сомневалась, что, добившись подлинной славы, Китти была бы для меня потеряна. Мне не нравилось, когда ее поклонники присылали цветы, когда шумная толпа добивалась у служебного входа фотографий и поцелуев; больше славы — больше цветов и поцелуев, и трудно поверить, что на все приглашения от джентльменов она будет отвечать смехом, что ни одна девушка из тех, кто ею восхищается, не понравится ей больше, чем я.

И опять же если она прославится, то разбогатеет. Купит дом — и нужно будет покинуть Джиневра-роуд со всеми нашими новыми друзьями, покинуть нашу крохотную гостиную, нашу общую кровать и расселиться по разным комнатам. Об этом мне страшно было подумать. Я больше не трепетала, не замирала неловко, когда она меня касалась; я научилась целомудренно и небрежно поддаваться ее объятиям, принимать поцелуи и даже иногда отвечать на них. Привыкла видеть ее спящей, неприбранной. У меня не перехватывало дыхание, когда я, открыв глаза, различала сквозь серый утренний полумрак ее неподвижное лицо. Я видела ее голой, когда она переодевалась или готовилась мыться. Ее тело я изучила как свое собственное и даже лучше, так как и голова ее, и шея, запястья, спина, руки и ноги (такие же гладкие, округлые и веснушчатые, как щеки), и ее кожа (которую она носила с удивительной непринужденной грацией, как прекрасно сидящий, красивый костюм) — все притягивало и очаровывало взгляд, в отличие, как я думала, от моей внешности.