Нет, мне не хотелось никаких перемен, даже после того, как я узнала об Уолтере нечто настораживающее.

Проводя с Уолтером бесконечные часы (репетиции за пианино миссис Денди, ужины после шоу), мы обе неизбежно начали видеть в нем не столько своего агента, сколько друга. Со временем мы стали встречаться не только по рабочим дням, но и по воскресеньям; в конце концов совместный отдых сделался скорее правилом, чем исключением, и мы по воскресеньям привыкли ожидать, когда загромыхает под окном его экипаж, затопают по лестнице сапоги, раздадутся стук в дверь и шутливое экстравагантное приветствие. Выслушав новости и сплетни, мы отправлялись в город или за город; прогуливались мы троицей: Китти брала его под руку с одной стороны, я — с другой; сам Уолтер в середине походил на доброго дядюшку, веселого и шумного.

Такое времяпрепровождение мне нравилось, но я об этом не задумывалась. Все изменилось однажды утром, когда мы с Китти, Симсом, Перси и Тутси сидели за завтраком. Было воскресенье, мы немного припозднились, и тут Симс, услышав, куда мы торопимся и с кем собираемся встретиться, воскликнул:

— Бог мой, Китти, не иначе как Уолтер ждет от тебя настоящих чудес! Насколько я знаю, он не тратил столько времени ни на одного артиста. Все подумают, что он твой ухажер!

Он сказал это как будто без всякой задней мысли, но Тутси, как я заметила, с улыбкой покосилась на Перси, хуже того, Китти вспыхнула и отвернулась, и тут до меня дошло то, о чем они все давно догадывались, а я, дурочка, нет. Через полчаса, когда в дверях гостиной возник Уолтер и со словами «Целуй меня, Кэт!» подставил Китти раскрасневшуюся щеку, я не улыбнулась, но закусила губу и задумалась.

Да, он был чуточку в нее влюблен, а может, и не чуточку. Теперь я это видела — видела, как блестят влагой его глаза, когда он на нее смотрит, и как неловко и поспешно он иной раз отводит взгляд. Я обратила внимание, с какой готовностью он хватается за всякие дурацкие предлоги, чтобы поцеловать ей руку, дернуть ее за рукав, обхватить своей тяжелой, неловкой от желания рукой ее хрупкие плечи; расслышала, как иной раз срывается или переходит на низкие ноты его голос, когда он обращается к Китти. Теперь я видела и слышала все это ясно — по той же самой причине, что делала меня прежде слепой и глухой! Нами обоими владела одна и та же страсть, которую я давно уже полагала незаметной и вполне допустимой.

Я была близка к тому, чтобы пожалеть, чуть ли не полюбить Уолтера. Если я испытывала к нему ненависть, то не большую, чем к зеркалу, которое с безжалостной четкостью показывает тебе твои собственные несовершенные черты. Я даже не стала досадовать, что он участвует в наших прогулках, отнимает возможность побыть вдвоем с Китти. В некотором смысле он был моим соперником, но, как ни странно, любить ее в его присутствии было проще, чем без него. При Уолтере я могла себе позволить быть дерзкой, веселой, сентиментальной, как он; могла изображать преклонение — а это было почти то же самое, что преклоняться перед нею по-настоящему.

И если я до сих пор по ней томилась и пугалась этого томления, то, как уже было сказано, наблюдая за Уолтером, я убеждалась в том, что и моя сдержанность, и моя любовь ничуть не противоречат естеству. Китти в самом деле была звездой — моей собственной звездой, и я, подобно Уолтеру, готова была удовлетвориться тем, чтобы вечно вращаться вокруг нее на отдаленной устойчивой орбите.

Я не имела и понятия о том, насколько скорым и судьбоносным будет наше столкновение.

* * *

Наступил декабрь — холодный, в противовес августовской духоте, холодный настолько, что стекло над лестничной клеткой у мамы Денди несколько дней подряд оставалось оледеневшим; холодный настолько, что наше дыхание по утрам бывало густым, как дымок, и мы утягивали свои юбки в постель и надевали их под одеялом.

Дома, в Уитстейбле, мы терпеть не могли холод, потому что он делал вдвое тяжелее труд моряков. Помню, как мой брат Дейви, сидя январскими вечерами у нас в общей комнате перед камином, попросту плакал, скулил от боли, пока в потрескавшиеся, замерзшие руки, покрытые болячками ноги возвращалась жизнь. Помню боль в моих собственных пальцах, когда я, ведерко за ведерком, обрабатывала холодных зимних устриц и выуживала из ледяной воды бесконечных рыбин, чтобы отправить их в кипящий суп.

А вот жильцы миссис Денди все как один любили зимние месяцы. Чем холоднее, тем лучше, говорили они. Потому что в мороз и в пронизывающий ветер публика ломится в театры. Многим лондонцам билет в мюзик-холл обходился дешевле, чем ведерко угля, — ну, если чуть дороже, то за такое удовольствие не жалко; чем топать от холода ногами и хлопать руками у себя в убогой гостиной, не лучше ли посетить «Звездный» или «Парагон» и потопать и похлопать там вместе с соседями, с Мэри Ллойд в качестве аккомпанемента? А в самые холодные вечера концертные залы оглашаются детским плачем: лучше взять чадо на шоу, думает мать, а то как бы не померло на сквозняке в сырой колыбели.

Но нас, жильцов миссис Денди, не очень заботили в ту зиму замерзшие дети; мы беззаботно веселились, потому что билеты хорошо раскупались, все мы были заняты и немного пополнили свою мошну. В начале декабря фамилия Китти значилась на афише одного из концертных залов в Марилебоне; она выступала там целый месяц, дважды за вечер. Было приятно сидеть между представлениями в теплой комнате и сплетничать, а не гнать по снегу в другой конец города; к тому же остальные артисты — труппа жонглеров, фокусник, двое или трое комических певцов и супружеская пара лилипутов «Два вершка от горшка» — тоже радовались жизни и составляли очень веселую компанию.

Шоу заканчивалось в Рождество. Мне бы следовало, наверное, встречать его в Уитстейбле; я знала: родители огорчатся, если меня не будет. Но я знала также, на что будет похож рождественский обед. За столом соберутся два десятка двоюродных братьев и сестер, будут говорить все разом и таскать друг у друга с тарелок куски индейки. При таком ажиотаже едва ли кто-нибудь много потеряет из-за моего отсутствия, а вот Китти потеряет точно, а кроме того, я без нее тоже много потеряю и только испорчу окружающим настроение. И вот мы с нею провели Рождество вместе (без Уолтера, как всегда, тоже не обошлось) — ели за столом у миссис Денди гуся и пили шампанское и светлое пиво, за счастье в наступающем году.

Были, разумеется, и подарки: посылка из дома (матушка сопроводила ее краткой сухой запиской, но я намека не поняла и не устыдилась), подарки от Уолтера (Китти — брошка, мне — шляпная булавка). Я отправила пакеты в Уитстейбл и одарила миссис Денди с жильцами; для Китти я припасла самый чудесный подарок, какой смогла найти: жемчужину без единого изъяна, в серебряной оправе на цепочке. Стоила она в десять раз больше, чем самый дорогой из всех моих прежних подарков, и, вручая его, я трепетала. Когда я показала жемчужину миссис Денди, та нахмурилась. «Жемчуг к слезам», — сказала она и покачала головой: она была крайне суеверна. А вот Китти подарок очень понравился, она попросила меня тут же надеть на нее цепочку и схватила зеркало, чтобы полюбоваться жемчужиной, болтавшейся чуть ниже впадинки под стройной шеей. «Никогда ее не сниму», — пообещала она и в самом деле не снимала даже перед выступлением, а прятала под галстук.