раннем эмпиризме Фрэнсиса Бэкона, заставляет мир казаться нам чужим, хотя в то время не было недостатка в голосах, от романтиков до Фридриха Ницше, которые предостерегали от иллюзий позитивизма и реализма.

С другой стороны, девятнадцатый век относится к предыстории современности. Он породил институты и когнитивные формы социального самонаблюдения, которые принципиально не изменились вплоть до распространения телевидения в благополучных обществах и даже до цифровой революции конца ХХ века. Средства массовой коммуникации, выходящие далеко за пределы узких элитарных кругов, государственные инвестиции в сохранение знаний и объектов всеобщего интереса, мониторинг социальных процессов с помощью статистики и социальных исследований, техническое воспроизведение текстов и артефактов с помощью быстродействующих печатных станков, фотографии и фонографической записи - последняя стала технически возможной примерно с 1888 г. и уже через год использовалась для документирования голоса Бисмарка - все это было еще далеко и немыслимо в 1800 г., но к 1910 г. стало считаться само собой разумеющимся.

В XIX веке сформировалось амбивалентное отношение к прошлому, которое не чуждо нам и сегодня. Оптимистическая открытость будущему, осознание инноваций, вера в технический и моральный прогресс редко были столь велики, а старое редко казалось столь устаревшим, но вместе с тем век стал зенитом историзма, который был не только имитационным и реконструктивным, но и консервативным. Век музеев и архивов, археологии и текстовой критики создал "ворота" в далекое прошлое благодаря своей работе по сбору, хранению и классификации - "ворота", которыми мы пользуемся и сегодня. За период с 1800 по 1900 год письменные знания о ранней истории человечества накапливались так, как не накапливались ни в одном предыдущем столетии.

Строго говоря, это относится только к Западу. Именно в Европе и в ее быстро развивающемся ответвлении через Атлантику технологические и культурные инновации начали свое путешествие по миру, поддерживаемые в одних случаях (телеграф) имперской властью и имперским капиталом, а в других (пресса, опера, другие музыкальные развлечения западного типа) - сложными, неимперскими процессами, включающими как экспорт вкуса, так и адаптацию к местным условиям. Никто не заставлял египтян создавать газеты, а японцев - слушать Гуно и Верди. Культурная мобильность с востока на запад была, о чем можно судить по тому, какой притягательный эффект производило в Европе японское или африканское искусство. Но новое мышление, технологии, институты и "диспозитивы", которые должны были со временем обрести универсальность и которые не позднее 1930 года стали признаками глобальной "современности", появились на Западе в XIX веке и оттуда начали свою разнообразную глобальную карьеру. В основном содержание памяти и наблюдения было и оставалось локально и "культурно" специфичным. Но рамки и формы их медиа повсеместно попадали под западное влияние, хотя и в разной степени и с характерными сочетаниями адаптации и сопротивления европеизации, которую отчасти боялись, отчасти приветствовали.

 

ГЛАВА

II

. Время

 

1. Хронология и связность эпохи

Календарные столетия

Когда наступил девятнадцатый век? Мы говорим о веке как о самоочевидном термине, подразумевая, что все связывают с ним точное, возможно, одинаковое значение. Что это такое, если не временной отрезок, заключенный, например, между 1801 и 1900 годами? Однако этот отрезок времени не соответствует осязаемому опыту: органы чувств не воспринимают начало нового века, как это происходит с суточным циклом или временами года. Век - это порождение календаря, расчетная величина, которая впервые была введена в 1500-х годах. Для историков это, по выражению Джона М. Робертса, «лишь удобство». Чем меньше они верят в "объективную" связность эпохи и чем больше считают разделительные линии между эпохами чистой условностью, тем меньше возражений может вызвать простая хронология, оперирующая отрезками в сто лет. Однако в случае с XIX веком отсутствие блеска граничных дат подчеркивает формальный характер этой процедуры: ни год начала, ни год окончания календарного столетия не совпадают с каким-либо важным поворотным пунктом. Годы с двумя или тремя нулями зачастую не являются тем переломным моментом, который остается в памяти народа. В памяти народа выгравирован не 2000-й, а 2001 год.

Все это может быть преимуществом для автора истории. Жесткая граница позволяет меньше отвлекаться от самой картины, а проблема периодизации решается одним махом. Слепая справедливость обозначает пространственно и культурно нейтральную рамку отсчета, способную охватить любые изменения в мире, что освобождает историка от сложных споров о главных вехах. Только такая фотографическая "рамка" вбирает в себя различные истории, не рассматривая одну из них как мерило для других. О том, что происходило, например, в 1688 или 1800 году в разных театрах мира, написаны книги, создающие панорамный эффект, формальная одновременность которого выявляет содержательную неодновременность многих явлений. К такому же результату может привести и синхронность, растянутая на целое столетие. Но, конечно, изменения становятся заметны и за сто лет. Снимки в начале и в конце календарного столетия показывают процессы, находящиеся на разных стадиях зрелости в разных частях света. Наряду с привычным повествованием о западном прогрессе возникают и другие темпоральности.

Тем не менее, такой формализм не так-то легко удовлетворить: "слепая" по содержанию периодизация достигает своей четкой направленности лишь ценой незначительного вклада в историческое знание. Именно поэтому историки сторонятся ее. Некоторые считают периодизацию "ядром формы, которую историография придает прошлому", и, следовательно, центральной проблемой исторической теории. Те, кто не заходит так далеко, охотно присоединяются к дискуссиям о "длинных" и "коротких" веках. Многие историки неравнодушны к идее длинного девятнадцатого века, который длится от Французской революции 1789 года до начала Первой мировой войны 1914 года. Другие предпочитают оперировать коротким столетием, например, охватывая период международной политики от установления нового европейского порядка 1814-15 гг. (Венский конгресс) до выхода Америки на мировую арену в ходе испано-американской войны 1898 года. Выбор временных рамок, основанных на содержании, всегда связан с определенными интерпретационными акцентами. Поэтому вопрос о длине и форме века отнюдь не является педантичным. Поскольку каждый историк волей-неволей должен на него ответить, то лучше сделать это прямо в самом начале. Итак, как же следует располагать XIX век во временном континууме? Этот вопрос тем более актуален, что нельзя считать, будто только политические события, экономические циклы и интеллектуальные тенденции Европы структурируют этот континуум.

Век - это отрезок времени. Смысл ему придает только потомство. Память структурирует время, расставляя его по эшелонам, то приближая к настоящему, то растягивая, сжимая, а иногда и растворяя его. Религиозная непосредственность часто перепрыгивает через время: основатель, пророк или мученик может полностью присутствовать здесь и сейчас. Историзм XIX века запер их в прошлом. Линейная хронология - это абстракция, которая редко соответствует тому, как воспринимается время.